У могилы поэта, презревшего все мировые базары, я не встретил в тот день ни души — даже призрака Лары, но когда подошел, обходя неизбежную русскую лужу, я увидел одну знаменитую, но никому не известную душу. На скамеечке тихо сидела не кто-нибудь, а Пугачева — одиноко, задумчиво, поглощенно в затрапезном платочке, без всяких подмазок и блесток, угловатая, будто бы скрытая в диве базарной девчонка-подросток, На колени она перед камнем надгробным отнюдь не валилась, но чуть-чуть шевелила губами, как будто молилась. А однажды я видел ее, на банкете хлеставшую водку. В чью-то кофту вцепилась она: «Слушай, ты не толкнешь эту шмотку?» Как смешалось в ней все — и воинственная вульгарность, и при этом при всем — Пастернаку таинственная благодарность. Персианка и Стенька в едином лице. Гениальности с пошлостью Ниагара. Пастернаковская свеча, на которой так много нагара. Фаворитов меняет, как Екатерина Великая плебса, но в невидимом скипетре столько у ней неподдельного блеска! Все народы похожи на собственных идолов. Их слепив из себя, из фантазий несбывшихся выдумав. На кого ты похожа, Россия? Похожа на Пугачеву. Ты идеи с чужого плеча примеряешь опять, как обнову, но марксизм не налез, да и капитализм на Россию никак не налезет. Не по нам эти шмотки. Чужое напяливать нам бесполезно. На всемирные конкурсы рваться не надо сейчас ни России, ни Алле. Если в первые мы не попали, не значит еще, что пропали. Мы буксуем в грязи, но пока хоть в одномуголочке души мы чисты, «еще идут старинные часы…» Мы не все потеряли еще, распадаясь под собственный гогот. Только те могут петь, кто молчать над могилами могут. Я Россию люблю, как шахтер свою шахту, не меньше во время обвала. Я любимых артистов люблю, как ни горько, не меньше во время провала. Я люблю тебя, русская Пьяф, соловьиха-разбойница и задавала, над могилой поэта притихшая, будто монашенка, Алла.