На земле драгоценной и скудной я стою, покорителей внук, где замёрзшие слёзы якутов превратились в алмазы от мук. Не добытчиком, не атаманом я спустился к Олёкме-реке, голубую пушнину туманов тяжко взвешивая на руке. Я меняла особый. Убытку рад, как золото — копачу. На улыбку меняю улыбку и за губы — губами плачу. Никого ясаком не опутав, я острогов не строю. Я сам на продрогшую землю якутов возлагаю любовь как ясак. Я люблю, как старух наших русских, луноликих якутских старух, где лишь краешком в прорезях узких брезжит сдержанной мудрости дух. Я люблю чистоту и печальность чуть расплющенных лиц якутят, будто к окнам носами прижались и на ёлку чужую глядят. Но сквозь розовый чад иван-чая, сквозь дурманящий мёдом покос, сокрушённо крестами качая, наплывает старинный погост. Там лежат пауки этих вотчин — целовальники, тати, купцы и счастливые, может, а в общем разнесчастные люди — скопцы. Те могилы кругом, что наросты, и мне стыдно, как будто я тать, «Здесь покоится прах инородца», — над могилой якута читать. Тот якут жил, наверно, не бедно, — подфартило. Есть даже плита. Ну, а сколькие мёрли бесследно от державной культуры кнута! Инородцы?! Но разве рожали по-иному якутов на свет? По-иному якуты рыдали? Слёзы их — инородный предмет? Жили, правда, безводочно, дико, без стреляющей палки, креста, ну а всё-таки добро и тихо, а культура и есть доброта. Люди — вот что алмазная россыпь. Инородец — лишь тот человек, кто посмел процедить: «Инородец!» или бросил глумливо: «Чучмек!» И без всяческих клятв громогласных говорю я, не любящий слов: пусть здесь даже не будет алмазов, но лишь только бы не было слёз.