Вставал рассвет над Леной. Пахло елями, Простор алел, синел и верещал, а крановщик Сысоев был с похмелия и свои чувства матом выражал Он поднимал, тросами окольцованные, на баржу под названьем «Диоген» контейнеры с лиловыми кальсонами и черными трусами до колен. И вспоминал, как было мокро в рощице (На пне бутылки, шпроты. Мошкара.) и рыжую заразу-маркировцицу, которая ломалась до утра. Она упрямо съежилась под ситчиком Когда Сысоев, хлопнувши сполна, прибегнул было к методам физическим, к физическим прибегнула она. Деваха из деревни, — кровь бунтарская! — она (быть может, с болью потайной) маркировала щеку пролетарскую своей крестьянской тяжкой пятерней… Сысоеву паршиво было, муторно. Он Гамлету себя уподоблял, в зубах фиксатых мучил «беломорину» и выраженья вновь употреблял. Но, поднимая ввысь охапку шифера, который мок недели две в порту, Сысоев вздрогнул, замолчав ушибленно и ощутил, что лоб его в поту. Над кранами, над баржами, над слипами, ну, а точнее — прямо над крюком, крича, металась ласточка со всхлипами: так лишь о детях — больше ни о ком. И увидал Сысоев, как пошатывал в смертельной для бескрылых высоте гнездо живое, теплое, пищавшее на самом верхнем шиферном листе. Казалось все Сысоеву до лампочки. Он сантименты слал всегда к чертям но стало что-то жалко этой ласточки, да и птенцов: детдомовский он сам. И, не употребляя выражения он. будто бы фарфор или тротил, по правилам всей нежности скольжения гнездо на крышу склада опустил. А там, внизу, глазами замороженными, а может, завороженными вдруг глядела та зараза-маркировщица, как бережно разжался страшный крюк. Сысоев сделал это чисто, вежливо, и краном, грохотавшим в небесах, он поднял и себя и человечество в ее зеленых мнительных глазах. Она уже не ежилась под ситчиком, когда они пошли вдвоем опять, и было, право, к методам физическим Сысоеву не нужно прибегать. Она шептала: «Родненький мой…» — ласково. Что с ней стряслось, не понял он, дурак. Не знал Сысоев — дело было в ласточке. Но ласточке помог он просто так.