В. Черных Мы сто белух уже забили, цивилизацию забыли, махрою легкие сожгли, но, порт завидев,- грудь навыкат! — друг другу начали мы выкать и с благородной целью выпить со шхуны в Амдерме сошли. Мы шли по Амдерме, как боги, слегка вразвалку, руки в боки, и наши бороды и баки несли направленно сквозь порт; и нас девчонки и салаги, а также местные собаки сопровождали, как эскорт. Но, омрачая всю планету, висело в лавках: «Спирту нету». И, как на немощный компот, мы на «игристое донское» глядели с болью и тоскою и понимали — не возьмёт. Ну кто наш спирт и водку выпил? И пьют же люди — просто гибель… Но тощий, будто бы моща, Морковский Петька из Одессы, как и всегда, куда-то делся, сказав таинственное: «Ща!» А вскоре прибыл с многозвонным огромным ящиком картонным, уже чуть-чуть навеселе: и звон из ящика был сладок, и стало ясно: есть! порядок! И подтвердил Морковский: «Е!» Мы размахались, как хотели,- зафрахтовали «люкс» в отеле, уселись в робах на постели: бечёвки с ящика слетели, и в блеске сомкнутых колонн пузато, грозно и уютно, гигиеничный абсолютно предстал тройной одеколон. И встал, стакан подняв, Морковский, одернул свой бушлат матросский, сказал: «Хочу произнести!» «Произноси!» — все загудели, но только прежде захотели хотя б глоток произвести. Сказал Морковский: «Ладно,- дернём! Одеколон, сказал мне доктор, предохраняет от морщин. Пусть нас осудят — мы плевали! Мы вина всякие пивали. Когда в Германии бывали, то «мозельвейном» заливали мы радиаторы машин. А кто мы есть? Морские волки! Нас давит лед, и хлещут волны, но мы сквозь льдины напролом, жлобам и жабам вставим клизму, плывем назло имперьялизму?!» И поддержали все: «Плывём!» «И нам не треба ширпотреба, нам треба ветра, треба неба! Братишки, слухайте сюда: у нас в душе, як на сберкнижке, есть море, мама и братишки, все остальное — лабуда!» Так над землею-великаном стоял Морковский со стаканом, в котором пенились моря. Отметил кэп: «Всё по-советски…» И только боцман всхлипнул детски: «А моя мамка — померла…» И мы заплакали навзрыдно, совсем легко, совсем нестыдно, как будто в собственной семье, гормя-горючими слезами сперва по боцмановой маме, а после просто по себе. Уже висело над аптекой «Тройного нету!» с грустью некой, а восемь нас, волков морских, рыдали,- аж на всю Россию! И мы, рыдая, так разили, как восемь парикмахерских. Смывали слезы, словно шквалы, всех ложных ценностей навалы, все надувные имена, и оставалось в нас, притихших, лишь море, мама и братишки (пусть даже мамка померла). Я плакал — как освобождался, я плакал, будто вновь рождался, себе — иному — не чета, и перед богом и собою, как слёзы пьяных зверобоев, была душа моя чиста.