Попытка, когда она стала пожизненной, — пытка. Я в стольких попытках отчаянно мир обнимал, и снова пытался, и чёрствой надеждой питался, да так зачерствела она, что я зубы себе обломал. И я научился, как будто бы воблою ржавою, как заплесневелою коркой, сходящей порой за любовь, питаться надеждой, почти уже воображаемой, при помощи воображаемых прежних зубов. Я в бывших зубастых заметил такую особенность, в которой особенности никакой — гражданскую злость заменила трусливо озлобленность, и фигокарманство, и лозунг скопцов: «А на кой?» Ведь лишь допусти чью-то руку во рту похозяйничать — зуб трусости вставят, зуб хитрости ввинтят на самых надёжных штифтах, и будет не челюсть, а что ни на есть показательность — и нету зубов, а как будто бы все на местах. И я ужаснулся, как самой смертельной опасности, что стану одним из спасателей личных задов, что стану беззубой реликвией бывшей зубастости, и кланяться буду выдёргивателям зубов. Тогда я прошёлся, как по фортепьяно, по челюсти. Зуб мудрости спёрли. Торчит лишь какая-то часть. Но знаете — все коренные пока ещё в целости, и руку по локоть мне в рот не советую класть. А кто-то за лацкан берёт меня: «Слушай, тебе ещё не надоело? Ты всё огрызаешься… Что ты играешь в юнца? Нельзя довести до конца бесконечное дело — ведь всем дуракам и мерзавцам не будет конца». Нельзя заменить на прекрасные лица все рыла, нельзя научить палачей возлюбить своих жертв, нельзя переделать всё страшное то, что, к несчастию, было — но можно ещё переделать грядущего страшный сюжет. И надо пытаться связать всех людей своей кровью, как ниткой, чтоб стал человек человеку действительно брат, и если окажется жизнь лишь великой попыткой, то всё-таки это — великий уже результат. Нельзя озлобляться, но если хотят растерзать её тело, то клацнуть зубами имеет моральное право овца. Нельзя довести до конца бесконечное дело, но всё-таки надо его довести до конца.