Я на кладбище в мареве осени, где скрипят, рассыхаясь, кресты, моей бабушке — Марье Иосифовне — у ворот покупаю цветы. Были сложены в эру Ладыниной косы бабушки строгим венком, и соседки на кухне продымленной называли её «военком». Мало била меня моя бабушка. Жаль, что бить уставала рука, и, по мненью знакомого банщика, был достоин я лишь кипятка. Я кота её мучил, блаженствуя, лишь бы мне не сказали — слабо. На три тома «Мужчина и женщина» маханул я Лависса с Рамбо. Золотое кольцо обручальное спёр, забравшись тайком в шифоньер: предстояла игра чрезвычайная — Югославия — СССР. И кольцо это, тяжкое, рыжее, с пальца деда, которого нет, перепрыгнуло в лапу барышника за какой-то стоячий билет. Моя бабушка Марья Иосифовна закусила лишь краешки губ так, что суп на столе подморозило — льдом сибирским подёрнулся суп. У афиши Нечаева с Бунчиковым в ещё карточные времена, поскользнувшись на льду возле булочной, потеряла сознанье она. И с двуперстно подъятыми пальцами, как Морозова, ликом бела, лишь одно повторяла в беспамятстве: «Будь ты проклят!» — и это был я. Я подумал, укрывшись за примусом, что, наверное, бабка со зла умирающей только прикинулась… Наказала меня — умерла. Под пластинку соседскую Лещенки неподвижно уставилась ввысь, и меня все родные улещивали: «Повинись… Повинись… Повинись…» Проклинали меня, бесшабашного, справа, слева — видал их в гробу! По меня прокляла моя бабушка. Только это проклятье на лбу. И кольцо, сквозь суглинок проглядывая, дразнит, мстит и блестит из костей… Ты сними с меня, бабка, проклятие, не меня пожалей, а детей. Я цветы виноватые, кроткие на могилу кладу в тишине. То, что стебли их слишком короткие, не приходит и в голову мне. У надгробного серого камушка, зная всё, что творится с людьми, шепчет мать, чтоб не слышала бабушка: «Здесь воруют цветы… Надломи…» Все мы перепродажей подловлены. Может быть, я принёс на поклон те цветы, что однажды надломлены, но отрезаны там, где надлом. В дрожь бросает в метро и троллейбусе, если двое — щекою к щеке, но в кладбищенской глине стебли все у девчонки в счастливой руке. Всех надломов идёт остригание, и в тени отошедших теней страшно и от продажи страдания, а от перепродажи — страшней. Если есть во мне малость продажного, я тогда — не из нашей семьи. Прокляни ещё раз меня, бабушка, и проклятье уже не сними!