Фанатиков я с детства опасался, как лунатиков. Они в защитных френчах, в габардине блюджинсовых фанатов породили. Блюджинсы — дети шляпного велюра. Безверья мать — слепая вера-дура. Фанат — на фанатизм карикатура. И то, что было драмой, стало фарсом – динамовством, спартаковством, дикарством, и фанатизм, скатясь до жалкой роли, визжит, как поросёнок, на футболе. Ушли фанатики. Пришли фанаты. Что им бетховенские сонаты! Их крик и хлопанье: «Спартак! Спартак!» как пулемётное: «Так-так-так». Орут подростки, визжат девчонки: «Ломай на доски! Врезай в печёнки!» Шалят с хлопушками, пьяны от визга, не дети Пушкина, а дети «диско», и стадионы с их голосами, как банки вздувшиеся с ивасями. Что сник болельщик, пугливо зырящий, с родной, запазушной, бескозырочной? Что вы мрачнеете, братья Старостины? Вам страшноватенько от этой стадности? Идут с футбола, построясь в роты, спортпатриоты — лжепатриоты. Идут блюджинсовые фанаты. В руках — невидимые гранаты. Неужто в этом вся радость марша толкнуть старушку: «С пути, мамаша!» Неужто в этом вся тяга к действию – ногой отшвыривать коляску детскую? На шарфах, шапочках цвета различные, а вот попахивают коричнево. Звон медальонов на шеях воинства. Чьи в них портреты — подумать боязно. Идут фанаты, так закалённой, какой — мне страшно сказать — колонной… А ты, мальчишечка пэтэушный, такой веснушный и простодушный, зачем ты вляпался, ивасёк, во всё, что, видимо, не усёк! Беги, мальчишечка, свой шарфик спрятав, и от фанатиков, и от фанатов. А я — болельщик времён Боброва, болею преданно, хотя сурово. Себя не жалую. Вас не жалею. Я — ваш болельщик. За вас болею.