Глядел я с верным другом Васькой, укутан в теплый тетин шарф, и на фокстроты, и на вальсы, глазок в окошке продышав. Глядел я жадно из метели, из молодого января, как девки жаркие летели, цветастым полымем горя. Открылась дверь с игривой шуткой, и в серебрящейся пыльце — счастливый смех, и шепот шумный, и поцелуи на крыльце. Взглянул — и вдруг застыло сердце. Я разглядел сквозь снежный вихрь: стоял кумир мальчишек сельских — хрустящий, бравый фронтовик. Он говорил Седых Дуняше: «А ночь-то, Дунечка,- краса!» И тихо ей: «Какие ваши совсем особые глаза…» Увидев нас, в ладоши хлопнул и нашу с Ваською судьбу решил: «Чего стоите, хлопцы?! А ну, давайте к нам в избу!» Мы долго с валенок огромных, сопя, состукивали снег и вот вошли бочком, негромко в махорку, музыку и свет. Ах, брови — черные чащобы!.. В одно сливались гул и чад, и голос: «Водочки еще бы!..»- и туфли-лодочки девчат. Аккордеон вовсю работал, все поддавал он ветерка, а мы смотрели, как на бога, на нашего фронтовика. Мы любовались,- я не скрою,- как он в стаканы водку лил, как перевязанной рукою красиво он не шевелил. Но он историями сыпал и был уж слишком пьян и лих, и слишком звучно, слишком сыто вещал о подвигах своих. И вдруг уже к Петровой Глаше подсел в углу под образа, и ей опять: «Какие ваши совсем особые глаза…» Острил он приторно и вязко. Не слушал больше никого. Сидели молча я и Васька. Нам было стыдно за него. Наш взгляд, обиженный, колючий, его упрямо не забыл, что должен быть он лучше, лучше за то, что он на фронте был. Смеясь, шли девки с посиделок и говорили про свое, а на веревках поседелых скрипело мерзлое белье.