На кляче, нехотя трусившей сквозь мелкий дождь по большаку, сидела девочка-кассирша с наганом черным на боку. В большой мешок портфель запрятан, чтобы никто не угадал, она везла в тайгу зарплату, и я ее сопровождал. Мы рассуждали о бандитах, о разных случаях смешных, и об артистах знаменитых, и о большой зарплате их. И было тихо, приглушенно ее лицо удивлено, и челка из-под капюшона торчала мокро и смешно. О неувиденном тоскуя, тихонько трогая коня, «А как у вас в Москве танцуют?» — она спросила у меня. …В избушке, дождь сбивая с челки, суровой строгости полна, достав облупленные счеты, раскрыла ведомость она. Ее работа долго длилась — от денег руки затекли, и, чтоб она развеселилась, мы патефон ей завели. Ребята карты тасовали, на нас глядели без острот, а мы с кассиршей танцевали то вальс томящий, то фокстрот. И по полу она ходила, как ходят девочки по льду, и что-то тихое твердила и спотыкалась на ходу. При каждом шаге изменялась: то вдруг впадала в забытье, то всей собою извинялась за неумение свое. А после — празднично и чисто у колченогого стола, в избушке, под тулупом чьим-то она, усталая, спала. А грудь вздымалась, колебалась и тихо падала опять. Она спала и улыбалась и продолжала танцевать.