В писательском Доме творчества до самой поздней поры с неколебимой точностью падают в лузы шары. Писатели Минска и Киева, играя весьма остро, вооруженные киями, борются за мастерство. Тяжкую штору отдергиваю, лбом прижимаюсь к стеклу. Слышу гудки у Дорохова, вижу сырую мглу. Как она быстро сгущается! Хоть бы одна звезда! Что-то со мной прощается, видимо, навсегда. Успокоительно, вяжуще полная мгла настаёт. Небу чего-то важного явно недостаёт. И под гудки встревоженные, под звон апрельского льда, мокрая и взъерошенная, вылупилась звезда. В этой туманной полночи с мглою в неравной борьбе очень ей надо помощи — знаю сам по себе. Чудится или кажется? Лбом я к стеклу прирос. Странные тени, покачиваясь, движутся между берез. Тени большие, тревожные ко мне направляют шаги. Вижу я куртки кожаные, наганы и сапоги. Грозные, убеждённые, в меня устремляя взгляд, на тяжких от капель будёновках крупные звезды горят. Все по-мальчишески стройные, шпорами чуть звеня, идут комиссары строгие, погибшие за меня. В тугие ремни окованы, судьями и судьбой входят сквозь стены в комнату, звёзды внося с собой. Наши беседы — тайные. В комнате мы — одни. Вскоре в туман и таянье молча уходят они. Березы за ними строятся, хрустит молоденький лёд. Идут комиссары строгие, свой продолжая обход. Биллиардисты резвые в шумном кругу знатоков шары посылают резаные, всаживают свояков. Мне не слышны их звонкие слоновой кости шары. Слышно одно: за окнами моих комиссаров шаги. Трудною гололедью идут они, что-то тая. Идут они, как трагедия собственная и моя. Идут они молча в потёмках среди предрассветных полян. Звёзды на мокрых будёновках светятся сквозь туман.