Марьина-шмарьина Роща. Улицы, словно овраги. Синяя мятая рожа ханурика-доходяги. Здесь у любого мильтона снижен свисток на полтона, а кобура пустая — стырит блатная стая. Нет разделений, — кроме тех, кто стоит на стрёме, и прахаристых паханов — нашенских чингисханов. Финка в кармане подростка, и под Боброва причёска, а на ботинке — зоска, ну а в зубах — папироска. В эти прекрасные лица нас изрыгнула столица, как второгодников злостных, в школу детей подвопросных. Каждому педсовету выхода не было проще: «Что с хулиганами? В эту — в ихнюю Марьину Рощу». Норовы наши седлая, нас приняла, как родимых, школа шестьсот седьмая — школа неисправимых. Жили мы там не мрачно — классные жгли журналы и ликовали, как смачно пламя их пожирало. Плакали горько училки, нас подчинить не в силе, — помощи скорой носилки заврайоно выносили. Типы на барахолке — Марьиной Рощи маги — делали нам наколки: «Я из Одессы-мамы». Нас не пугали насмешки за волдыри и чирьи, и королевы Плешки нас целоваться учили. Милая Марьина Роща, в нас ты себя воплотила, ну а сама, как нарочно, канула, как Атлантида. Нет, мы не стали ворами нашей Москвы престольной, стали директорами школ, но — увы! — пристойней. Даже в учёные вышли, даже летим к созвездьям, даже кропаем вирши, даже в Америки ездим. Но не закормит слава, словно блинами тёща, — ты не даёшь нам права скурвиться, Марьина Роща. Выросли мы строптиво. Мы — твоего разлива, пенные, будто пиво, крепкие, как крапива. Поняли мы в твоей школе цену и хлеба и соли и научились у голи гордости вольной воли. И не ходить в хороших ученичках любимых тем, кто из Марьиной Рощи — школы неисправимых.