Я учился не только у тех, кто из рам золочёных лучился, а у всех, кто на паспортном фото и то не совсем получился. Больше, чем у Толстого, учился я с детства толково у слепцов, по вагонам хрипевших про графа Толстого. У барака учился я больше, чем у Пастернака. Драка — это стихия моя, и стихи мои в стиле «баракко». Я уроки Есенина брал в забегаловках у инвалидов, раздиравших тельняшки, все тайны свои немудрёные выдав. Маяковского «лесенка» столько мне не дарила, как замызганных лестниц штанами надраенные перила. Я учился в Зиме у моих молчаливейших бабок не бояться порезов, царапин и прочих других окарябок. Я учился у дяди Андрея, трёхтонку гонявшего вместо бензина на чурках, различать: кто — в залатанных катанках, кто — в окантованных бурках. У Четвёртой Мещанской учился, у Марьиной рощи быть стальнее ножа и чинарика проще. Пустыри — мои пастыри. Очередь — вот моя матерь. Я учился у всех огольцов, кто меня колошматил. Я учился прорыву разбойного русского слова не у профессоров, а у взмокшего Севы Боброва. Я учился у бледных издёрганных графоманов с роковым содержаньем стихов и пустым содержаньем карманов. Я учился у всех чудаков с чердаков, у закройщицы Алки, целовавшей меня в тёмной кухне ночной коммуналки. Я учился у созданной мною бетонщицы Нюшки, для которой всю жизнь собирал по России веснушки. Нюшка — это я сам, и все Нюшки России, сотрясая Нью-Йорк и Париж, из меня голосили. Сам я собран из родинок Родины, ссадин и шрамов, колыбелей и кладбищ, хибарок и храмов. Первым шаром земным для меня был без ниточки в нём заграничной мяч тряпичный с прилипшею крошкой кирпичной, а когда я прорвался к земному, уже настоящему шару, я увидел — он тоже лоскутный и тоже подвержен удару. И я проклял кровавый футбол, где играют планетой без судей и правил, и любой лоскуточек планеты, к нему прикоснувшись, прославил! И я шёл по планете, как будто по Марьиной роще гигантской, и учился по лицам старух — то вьетнамской, а то перуанской. Я учился смекалке, преподанной голью всемирной и рванью, эскимосскому нюху во льдах, итальянскому неуныванью. Я учился у Гарлема бедность не чувствовать бедной, словно негр, чьё лицо лишь намазано кожею белой. И я понял, что гнёт большинство на других свои шеи, а в морщины тех шей меньшинство укрывается, словно в траншеи. И я понял, что долг большинства — заклеймённых проклятьем хозяев — из народных морщин выбить всех окопавшихся в них негодяев! Я клеймом большинства заклеймён. Я хочу быть их кровом и пищей. Я — лишь имя людей без имён. Я — писатель всех тех, кто не пишет. Я писатель, которого создал читатель, и я создал читателя. Долг мой хоть чем-то оплачен. Перед вами я весь — ваш создатель и ваше созданье, антология вас, ваших жизней второе изданье. Гол как сокол стою, отвергая придворных портняжек мошенство, воплощённое ваше и собственное несовершенство. Я стою на руинах разрушенных мною любовей. Пепел дружб и надежд охладело слетает с ладоней. Немотою давясь и пристроившись в очередь с краю, за любого из вас, как за Родину, я умираю. От любви умираю и вою от боли по-волчьи. Если вас презираю — себя самого ещё больше. Я без вас бы пропал. Помогите мне быть настоящим, чтобы вверх не упал, не позволил пропасть всем пропащим. Я — кошёлка, собравшая всех, кто с авоськой, кошёлкой. Как базарный фотограф, я всех вас без счёта нащёлкал. Я — ваш общий портрет, где так много дописывать надо. Ваши лица — мой Лувр, моё тайное личное Прадо. Я — как видеомагнитофон, где заряжены вами кассеты. Я — попытка чужих дневников и попытка всемирной газеты. Вы себя написали изгрызенной мной авторучкой. Не хочу вас учить. Я хочу быть всегда недоучкой.