Я расскажу вам быль про мёд. Пусть кой-кого она проймёт, пусть кто-то вроде не поймёт, что разговор о нём идёт. Итак, я расскажу про мёд. В том страшном, в сорок первом, в Чистополе, где голодало всё и мёрзло, на снег базарный бочку выставили — двадцативёдерную! — меда! Был продавец из этой сволочи, что наживается на горе, и горе выстроилось в очередь, простое, горькое, нагое. Он не деньгами брал, а кофтами, часами или же отрезами. Рука купеческая с кольцами гнушалась явными отрепьями. Он вещи на свету рассматривал. Художник старый на ботинках одной рукой шнурки разматывал, другой — протягивал бутылку. Глядел, как мёд тягуче цедится, глядел согбенно и безропотно и с мёдом — с этой вечной ценностью — по снегу шёл в носках заштопанных. Вокруг со взглядами стеклянными солдат и офицеров жёны стояли с банками, стаканами, стояли немо, напряжённо. И девочка прозрачной ручкой в каком-то странном полусне тянула крохотную рюмочку с колечком маминым на дне. Но — сани заскрипели мощно. На спинке расписные розы. И, важный лоб сановно морща, сошёл с них некто, грузный, рослый. Большой, торжественный, как в раме, без тени жалости малейшей: «Всю бочку. Заплачу коврами. Давай сюда её, милейший. Договоримся там, на месте. А ну-ка пособите, братцы…» И укатили они вместе. Они всегда договорятся. Стояла очередь угрюмая, ни в чём как будто не участвуя. Колечко, выпавши из рюмочки, упало в след саней умчавшихся… Далёк тот сорок первый год, год отступлений и невзгод, но жив он, медолюбец тот, и сладко до сих пор живёт. Когда к трибуне он несёт самоуверенный живот, когда он смотрит на часы и гладит сытые усы, я вспоминаю этот год, я вспоминаю этот мёд. Тот мёд тогда как будто сам по этим — этим — тёк усам. С них никогда он не сотрёт прилипший к ним навеки мёд!