Не отдала ещё всех моих писем и не выбросила в хлам, но отдаляешься, как будто льдина, сразу, вдруг — напополам. Ты спишь безгрешнейше, ты вроде рядом — только руку протяни, но эта трещина скрежещет мертвенным крахмалом простыни. Ты отдаляешься, и страшно то, что потихоньку, не спеша. Ты отделяешься, как от меня, ещё не мёртвого, душа. Ты отбираешь всё — и столько общих лет, и наших двух детей. Ты отдираешься живою кожей от живых моих костей. Боль отдаления кромсает, зверствует. На рёбрах — кровь и слизь вдоль отломления двух душ, которые почти уже срослись. О, распроклятое почти что непреодолимое «почти»! Как всё распятое или почти уже распятое — спасти? Легко, умеючи, — словно пираньи, лишь скелет оставив дну, — сожрали мелочи неповторимую любовь ещё одну. Но пожирательство, оно заразно, словно чёрная чума, и на предательство любовь, что предана, пошла уже сама. И что-то воющее в детей вцепляется, не пряча в шерсть когтей. Любовь — чудовище, что пожирает даже собственных детей. За ресторанщину, за пожирательство всех лучших твоих лет я христианнейше прошу — прости, не пожирай меня в ответ. Есть фраза пошлая: у женщин прошлого, как говорится, нет. Я — твоё прошлое, и, значит, нет меня. Я — собственный скелет. Несу я с ужасом свои останки во враждебную кровать. Несуществующим совсем не легче на земле существовать. Моя любимая, ты воскреси меня, ребёнка своего, лепи, лепи меня из всех останков, из себя, из ничего. Ты — моё будущее, моя мгновенная и вечная звезда. Быть может, любящая, но позабывшая, как любят… Навсегда?