Б. Бабочкину Поднимается пар от излучин. Как всегда, ты негромок, Урал, а «Чапаев» переозвучен — он свой голос, крича, потерял. Он в Москве и Мадриде метался, забывая о том, что в кино, и отчаянной шашкой пытался прорубиться сквозь полотно. Сколько раз той рекой величавой, без друзей, выбиваясь из сил, к нам на помощь, Василий Иваныч, ты, обложенный пулями, плыл. Твои силы, Чапай, убывали, но на стольких экранах Земли убивали тебя, убивали, а убить до конца не смогли. И хлестал ты с тачанки по гидре, проносился под свист и под гик. Те, кто выплыли, — после погибли. Ты не выплыл — и ты не погиб… Вот я в парке, в каком-то кинишке… Сколько лет уж прошло — подсчитай! Но мне хочется, словно мальчишке, закричать: «Окружают, Чапай!» На глазах добивают кого-то, и подмога ещё за бугром. Нету выхода кроме как в воду, и проклятая контра кругом. Свою песню «максим» допевает. Не прорваться никак из кольца. Убивают, опять убивают, а не могут убить до конца. И ты скачешь, весёлый и шалый, и в Париже, и где-то в Клинцах, неубитый Василий Иваныч с неубитой коммуной в глазах. И когда я в бою отступаю, возникают, летя напролом, чумовая тачанка Чапая и папахи тот чёртов залом. И мне стыдно спасать свою шкуру и дрожать, словно крысий хвост… За винтовкой, брошенной сдуру, я ныряю с тебя, Крымский мост! И поахивает по паркам эхо боя, ни с чем не миря, и попахивает папахой москвошвейская кепка моя…