Урбанский Женька, черт зубастый, меня ручищами сграбастай, подняв, похмельного, с утра, весь напряженный, исподлобный, весь и горящий, и спаленный уже до самого нутра. В рыбацкой кепке, грубом свитре ты появись, разбойно свистни, как в нашей юности, когда без славы жили мы и грошей, по жизнью все-таки хорошей, горя — не то чтобы коптя. Да, были мы несовершенны, но в нас кричала оглашенно по совершенству маета. Мы баб любили, водку дули, по яро делали мы дубли, сгорая так, что дым из рта! И там, в пустыне азиатской, на съемке пышной и дурацкой, среди, как жизнь, зыбучих дюн, ломясь всей кровью, шкурой, шерстью, как сумасшедший, к совершенству, ты крикнул: «Плохо! Новый дубль!» Искусство — съемка трюковая, та трюковая, роковая, где выжимают полный газ. От нас — поэтов и актеров — оно, как Молох, ждет повторов — все совершенней каждый раз! И все смертельней каждый раз! Пусть незаметна будет дурням грань между каждым новым дублем, пусть нам захватывает дух, пусть мы у пропасти, у края, но, на последнем погибая, мы побеждаем первый дубль! Так ты упал в пустыне, Женька, как победитель, а не жертва. И так же вдаль-наискосок тянулись руки к совершенству — к недостижимому блаженству, хватая пальцами песок…