Влюблённые встречались, как ведётся, у памятников, парков и витрин, и только я, шатаясь где придётся, среди свиданий чьих-то был один. Я шёл, как будто был куда-то позван, и лишь в пути задумался – куда? Пойти в театр – уже, пожалуй, поздно. Домой? Домой не поздно никогда. Я – на вокзал, и у окна кассирши, едва оставшись в сутолоке цел, один билет куда-нибудь спросивши, зачем-то в поезд пригородный сел. Он тронулся. В вагоне тесно было. Меня совсем притиснули к стене. В окне от огоньков ночных рябило, со мною рядом старичок в пенсне дремал, устав от всяких треволнений, от суеты вокзальной еле жив, с картонными коробками пельменей «авоську» на колени положив. Две женщины судили и рядили, ни от кого заботы не тая. А люди всё входили и сходили… На станции одной сошёл и я. Я шёл, о направленье не заботясь, и обступала ночь со всех сторон с плакатами «Платформ высоких бойтесь!» весь в шелухе от семечек перрон. С перрона прыгнул прямо на тропинку. Вдали проплыл над шпалами гудок. На даче где-то завели пластинку Баглановой «Самару-городок». Ремонтник, у костра присевший, грелся, помешивая воду в котелке. Шёл стрелочник, простукивая рельсы, с качающейся лампою в руке. Над речкой кто-то тихо пел «Катюшу» на мостике дощатом без перил, а я стоял и паровозы слушал, как будто с миром целым говорил. Мир наплывал огнями, листопадом, у ног моих плескался, как прибой, и где-то очень близко, очень рядом в нём предстояло встретиться с тобой.