Был день как день — всех прочих не страшней, а на Кузнецком, в сдавленной печали, за пазухою книжных торгашей зажато мысли гениев торчали. Одна из мыслей, видя, что вокруг на корешки, а не на мысли падки, скользнула на асфальт из липких рук по красненькому хвостику закладки. Мысль гения по городу брела непризнанной актрисой вне театра и безработно видела: творятся отнюдь не гениальные дела. Срывая молотком на пальцах злость, похмельный плотник с щепками на шапке вколачивал полдня всё тот же гвоздь, фатально попадая мимо шляпки. «Я пригожусь тебе…» — шепнула мысль в заросшее тайгою рыжей ухо, а он лениво пробурчал: «Уймись. Не мысли мне нужны, а бормотуха». Мысль вздрогнула — лежала пара ног под «Жигулями» в центре мирозданья. Тревожно мысль подумала; «Раздавлен?», спросив на всякий случай: «Жив, сынок?» Сынок был жив. Он с гаечным ключом зашевелился — правда, лишь отчасти. «Я — мысль…» «И что? А я-то тут при чём? Все ваши мысли — на хрен! Где запчасти?» Мысль шла и шла, устало семеня и подчинясь безропотно мыслишкам: «Я не нужна. Пугаются меня, я, видно, непричёсанная слишком». Решила мысль вести себя с умом, прихорошиться, выбросить обноски и просочилась в пыточный салон под псевдонимом «Модные прически». Там женщины — совсем в чужих руках оставив свои головы рисково — сидели в космонавтских колпаках, ни дать ни взять сплошные Терешковы. Шёл от включенных фенов тихий вой, и что-то инфернально клокотало. Взмыл женский бас: «Над этой головой нам надо потрудиться капитально». И ножницы защёлкали не в лад, как будто клюв какой-то хищной птицы, и полетели волосы подряд, да так, что можно ими подавиться. Мысль не могла прийти в себя никак, ни шевельнуть ногой, ни пальцем двинуть. Когда её пихали под колпак, Подумала с тоской: «А вдруг не вынут?» Но — вынули, и тот же сочный бас, такой, что на часах скакнули стрелки, воскликнул: «Не причёска, а Кавказ! Сваяла, как моей подружке — Стеллке!» С опаской мысль взглянула на себя и не узнала — нечто вроде торта на голове её сидело гордо, любой намёк на мысли погребя. Мысль забрела в какой-то чахлый сквер и о себе подумала: «Я — дура», но вдруг раздался окрик: «Руки вверх!» — и сквозь кустарник высунулось дуло. Заполучивший жертву наконец в своих родимых джунглях за Арбатом стоял невинноглазый сорванец с детмировским смазливым автоматом. «Я, мальчик, мысль… В меня стрелять нельзя…» Он, козырнув ладонью на отлёте, спросил, приклад в раздумии грызя: «А вы — какая мысль? Скажите, тётя!» И мысль, причёской задевая высь, торт надо лбом качая неумело, заклинилась, запнулась, онемела, вдруг позабыв, какая она, мысль. Мальчишка ждал, мальчишка грыз приклад, от предвкушенья страшной тайны съёжась, но в голове — лишь парфюмерный чад и щёлканье проклятых этих ножниц. Посередине бела дня в Москве мысль гения так ловко обокрали, как будто всё, что было в голове, совместно с головою обкорнали. И невозможно подыскать слова, и стыдно поглядеть в глаза ребёнку, когда по доброй воле голова острижена под общую гребёнку. Покуда мыслят наши мудрецы, уже по всем причёсочным салонам колдуют завивальные щипцы, и там, где мысль, всегда разит палёным. Сказала мысль: «Мальчишка, ты шустёр, но всё же не забудь про осторожность. За каждый твой зализ или вихор держись, мальчишка. Опасайся ножниц. Мальчишка, ты, как я, не осрамись. Причёсанная мысль — уже мыслишка. Я — мысль из бывших, то есть я не мысль. Мне нечего сказать. Стреляй, мальчишка».