Запрятав хитрую ухмылку, я расскажу про Тыко Вылку. Быть может, малость я навру, но не хочу я с тем считаться, что стал он темой диссертаций. Мне это всё не по нутру. Ведь, между прочим, эта тема имела — чёрт их взял бы! — тело порядка сотни килограмм. Песцов и рыбу продавала, оленей в карты продувала, унты, бывало, пропивала и, мажа холст, не придавала значенья тонким колерам. Все восторгались с жалким писком им — первым ненцем-живописцем, а он себя не раздувал, и безо всяческих загадок он рисовал закат — закатом и море — морем рисовал. Был каждый глаз у Тыко Вылки как будто щёлка у копилки. Но он копил, как скряга, хмур, не медь потёртую влияний, а блики северных сияний, а блёстки рыбьих одеяний и переливы нерпьих шкур. «Когда вы это всё учтёте?» — искусствоведческие тёти внушали ищущим юнцам. «Из вас художников не выйдет. Вот он — рисует всё как видит… К нему на выучку бы вам!» Ему начальник раймасштаба, толстяк, грудастый, словно баба, который был известный гад, сказал: «Оплатим всё по форме… Отобрази меня на фоне оленеводческих бригад. Ты отрази и поголовье, и лица, полные здоровья, и трудовой задор, и пыл, но чтобы всё в натуре вышло!» «Начальник, я пишу как вижу…» И Вылка к делу приступил. Он, в краски вкладывая нежность, изобразил оленей, ненцев, и — будь что будет, всё равно! — как завершенье на картине с размаху шлёпнул посредине большое грязное пятно! То был для Вылки очень странный приём — по сущности, абстрактный, — а в то же время сочный, страстный, реалистический мазок. Смеялись ненцы и олени, и лишь начальник в изумленье, сочтя всё это за глумленье, никак узнать себя не мог. И я восславлю Тыко Вылку! Пускай он ложку или вилку держать как надо не умел — зато он кисть держал как надо, зато себя держал как надо! Вот редкость — гордость он имел.