На себя не совсем полагаюсь, потому что себя я пугаюсь, если, даже ключом не звеня, кто-то чуждый влетает в меня. Он, владелец отмычек послушных, постепенно становится мной, как хозяином ставший послушник, как врача залечивший больной. Он — другой, в меня ввинченный разум. Он — заряженное ружьё с пулей — мне. Он моим же глазом мне подмигивает нехорошо. Почему, заразившись бедламом, то пророчествуя, то мельтеша, то становится храмом, то срамом человеческая душа? Почему на лице ангелочка из укромного уголочка, как с гадюкой скрещённый зайчик, вдруг высовывается негодяйчик? Почему сквозь уста мадонны, где и трещинки даже — медовы, вдруг раздвоенный, розоватенький вылезает язык змееватенький? Почему в нас такое любое? Стала самоборьба ремеслом, ибо каждый из нас — поле боя, после боя добра со злом. И когда вся душа прохудявая, в ней для ангела — не жильё, и мохнатая лапища дьявола лезет в чёрные дыры её. Если всё так раздвоено горестно, где же ангельская рука? Почему не пошлёшь ты, о, господи, к нам, сюда, своего двойника? Зная нас, ты печёшься о нём, ибо снова его мы распнём.