Я шёл по берегу вечернему, где сосны редкие, сквозные, по Клязьме с тихими вращеньями разводы плыли нефтяные. И размышлял я не без вескости, что мы (от века скрыться негде!) замутнены, как воды вечности, да и одной ли только нефтью… Я сам от этого поморщился. Ход мыслей был довольно плосок. Я сел послушать, как бормочется зелёным иглам на откосах. Коптил вдали заводик болшевский. От сосен шелест шёл да шёпот, а я сидел и думал: «Боже мой, как я состарился, должно быть!» А почему? Да потому, что я, себе придумывая бремя, не жил, как сосны, потонувшие в своём же лепете и бреде. Их вырубали потихонечку. Ножами тупо их саднили. Под ними с хриплым патефончиком галдели, пили и сорили. Но, даже не оставшись в целости, стоят, на это не пеняя, свой долг задумчивого шелеста всё так же строго выполняя. Шуршат, с природой обручённые, в часы дневные и ночные, не глядя ни на копоть чёрную, ни на разводы нефтяные… Ещё я наблюдал из рощицы, в задорный вслушиваясь гомон, как шли девчонки-фрезеровщицы к реке по берегу другому. Они устали все, наверное. В столовке чуть перекусили, а после, по обыкновению, стояли где-то в магазине. Но было столько в них свечения, когда они спускались к ивам, что я подумал — нет священнее природной тяги быть счастливым. Смеясь, друг друга в реку втаскивали, в реке визжали несолидно. И пели. Песни были так себе, но чем-то трогали их, видно. А невдали в закате брезжущем, острижены и грубоваты, стараясь выглядеть небрежнее, стояли юноши-солдаты. Наверно, были на учении. Попробуй сам поди поползай! Но то же самое свечение в них было, скрытое под позой. Солдаты, шуточки подбрасывая, курили «гвоздики» картинно. А рядом, самая прекрасная, река вперед себя катила. А я смотрел на них, завидуя, к себе испытывая жалость, и вера в истины забытые во мне тихонько воскрешалась.