Рим напокажет и навертит, а сам останется незрим. Коли Москва слезам не верит — не верит даже крови Рим. Он так устал от всех обманов, от лжегероев, лжетитанов, и хочет он в тени каштанов пить безобманное винцо. Быть может, столько в нем фонтанов, чтобы от новых шарлатанов скрывать за брызгами лицо. В метро, трамвае, фаэтоне, в такси гонялся я за ним, за жабры брал в ночном притоне, но ускользал он по-тритоньи, неуловим, необъясним, и на асфальте и бетоне у Рима, словно акатоне, почти вымаливал я Рим. Но слишком я спешил, пожалуй, с нетрезвой скоростью пожарной, что внешне трезвости мудрей, и тупики, руины, свалки по доброте вставляли палки в колеса резвости моей. Я брел в растерянности жалкой, Гигантской соковыжималкой гудела жизнь. Я был смятен. Вокруг бежали и стояли, лудили, клеили, паяли, чинили зубы и рояли, штаны, ботинки и мадонн. В уборных грязные обмылки хранили тайны сотен рук. У баров битые бутылки, как Рима скрытые ухмылки, косясь, осклабливались вдруг: «Смотри, — в такой камнедробилке тебе, что камешку,— каюк…» Кричал неон: «Кампари-сода!» В тазу детей купали. Сохла афиша битлзов. Капли сонно с белья стекали у стены. И вкрадчивые, как саперы, японцы щупали соборы то с той, то с этой стороны. Все на детали разлезалось, несовместимые, казалось, но что-то трезво прорезалось, связуя частности в одно, когда в лавчонках над вещами бесстрастно надписи вещали: «Уценено!», «Уценено!» На книжках, временем казненных, на залежавшихся кальсонах, на всем, что жалко и смешно, на застоявшихся буфетах, на зависевшихся портретах: «Уценено!», «Уценено!» Я замирал, и сквозь рекламы, как будто сквозь игривый грим, облезлой львиной гривой драмы ко мне проламывался Рим. И мне внезапно драма Рима открылась в том, что для него до крика сдавленного мнима на свете стоимость всего. Постиг он опытом арены и всем, что выпало затем, как перечеркивались цены людей отдельных и систем. И, дело доброе содеяв, он проставляет сам давно на всех зазнавшихся идеях — «Уценено!», «Уценено!», И если кто-то себе наспех вздувает цену неумно, то Рим уже предвидит надпись: «Уценено», «Уценено!» Но Рим, на все меняя цены, в себе невольно усомнен, боясь, что сходит сам со сцены, что сам эпохой уценен, И драма Рима — драма храма, который в сутолке веков набит богами, словно хламом, и в то же время — без богов. И в чем разгадка драмы мира? Не в том ли, что для мира мнима цена вещей, как и для Рима?! И, если даже мир сполна цены вещей не знает новой, рукой насмешливо-суровой крест-накрест — прежняя цена…