Был наш вагон похож на табор. В нем были возгласы крепки. Набивши сеном левый тамбур, как боги, спали моряки. Марусей кто-то бредил тихо. Котенок рыжий щи хлебал. Учили сумрачного типа, чтоб никогда не мухлевал Я был тогда не чужд рисовки и стал известен тем кругам благодаря своим высоким американским сапогам. То тот, то этот брал под локоть, прося продать, но я опять лишь разрешал по ним похлопать, по их подошвам постучать. Но подо мной, куда-то в Еткуль, с густой копной на голове, парнишка, мой ровесник, ехал, босой, в огромных галифе. И что с того, что я обутый, а он босой, — ну что с того! — но я старался почему-то глядеть поменьше на него. Не помню я, в каком уж месте стоял наш поезд пять мииут Был весь вагон разбужен вестью: «Братишки! Что-то выдают!» Спросонок тупо все ругая, хотел надеть я сапоги, но кто-то крикнул, пробегая: «Ты опоздаешь! Так беги!» Я побежал, но в страшном гаме у станционного ларька вдали с моими сапогами того увидел паренька. За вором я понесся бурей. Я был в могучем гневе прав. Я прыгал с буфера на буфер, штаны о что-то разодрав. Я гнался, гнался что есть мочи. Его к вагону я прижал. Он сапоги мне отдал молча, заплакал вдруг и побежал. И я в каком-то потрясенье глядел, глядел сквозь дождь косой, как по земле сырой, осенней бежал он, плачущий, босой. Потом внушительный, портфельный вагона главный старожил новосибирского портвейна мне полстакана предложил. Штаны мне девушки латали, твердя, что это не беда, а за окном то вверх взлетали, то вниз ныряли провода.