В большом платке, повязанном наспех поверх смешной шапчонки с помпонами, она сидела на жесткой насыпи, с глазами, слез отчаянных полными. Снижались на рельсы изредка бабочки. Был шлак под ногами лилов и порист. Она, как и я, отстала от бабушки, когда бомбили немцы наш поезд. Ее звали Катей. Ей было девять, и я не знал, что с нею мне делать. Но все сомненья я вскоре отверг — придется взять под опеку. Девчонка, а все-таки человек. Нельзя же бросать человека. Тяжелым гуденьем с разрывами слившись, опять бомбовозы летели вдали. Я тронул девчонку за локоть: «Слышишь? Чего расселась? Пошли». Земля была большая, а мы были маленькие. Трудными были по ней шаги. На Кате — с галошами жаркие валенки. На мне — здоровенные сапоги. Лесами шли, пробирались вброд. Каждая моя нога прежде, чем сделать шаг вперед, делала шаг внутри сапога. Я был уверен — девчонка нежна, ахи, охи, кис-кис. И думал — сразу скиснет она, а вышло, что сам скис. Буркнул: «Дальше я не пойду». На землю сел у межи. А она: «Да что ты? Брось ерунду. Травы в сапоги подложи. Кушать хочешь? Что же молчишь ты? Держи консервы. Крабовые. Давай подкрепимся. Эх, мальчишки, все вы — лишь с виду храбрые!» А вскоре с ней по колючей стерне опять я шагал, не горбясь. Заговорило что-то во мне — наверно, мужская гордость. Собрался с духом. Держался, как мог. Боясь обидные слышать слова, насвистывал даже. Из драных сапог зелеными клочьями лезла трава. Мы шли и шли, забывая про отдых, мимо воронок, пожарищ мимо. Шаталось небо сорок первого года,- его подпирали столбы дыма.