Тому назад, тому назад смолою плакал палисад, смолою плакали кресты на кладбище от духоты, и сквозь глазки сучков смола на стенах дачи потекла. Вымаливала молний ночь, чтобы самой себе помочь, и, ветви к небу возводя, «Дождя!.. — шептала ночь. — Дождя!..» Был от жасмина пьян жасмин. Всю ночь творилось что-то с ним, и он подглядывал в окно, где было шорохно, грешно, где, чуть мерцая, простыня сползла с тебя, сползла с меня, и от сиянья наших тел жасмин зажмурился, вспотел. Друг друга мы любили так, что оставалась на устах жасмина нежная пыльца, к лицу порхая от лица. Друг друга мы любили так, что ты иссякла, я иссяк, — лишь по телам во все концы блуждали пальцы, как слепцы. С твоей груди моя рука сняла ночного мотылька. Я целовал ещё, ещё чуть-чуть солёное плечо. Ты встала, подошла к окну. Жасмин отпрянул в глубину. И, растворясь в ночном нигде, «К воде!.. — шепнула ты. — К воде!..» Машина прыгнула во мглу, а там на даче, на полу, лежала, корчась, простыня и без тебя и без меня. Была полночная жара, но был забор и в нём — дыра. И та дыра нас завела в кусты — владенья соловья. Друг друга мы любили так, что весь предгрозием набряк чуть закачавшийся ивняк, где раскачался соловей и расточался из ветвей, поймав грозинки язычком, но не желая жить молчком и подчиняться не спеша шушуканию камыша. Не правда это, что у птиц нет лиц. Их узнают сады, леса. Их лица — это голоса. Из всех других узнал бы я предгрозового соловья. Быть вечно узнанным певцу по голосу, как по лицу! Он не сдавался облакам, уже прибравшим ночь к рукам, и звал, усевшись на лозу, себе на пёрышки грозу. И грянул выпрошенный гром на ветви, озеро и дом, где жил когда-то в старину фельдмаршал Паулюс в плену. Тому назад, тому назад была война, был Сталинград. Но память словно решето. Фельдмаршал Паулюс — никто и для листвы, и соловья, и для плотвы, и сомовья, и для босого божества, что в час ночного торжества в промокшем платье озорно со мной вбежало в озеро! На нём с мерцанием внутри от ливня вздулись пузыри, и заиграла ты волной то подо мной, то надо мной. Не знал я, где гроза, где ты. У вас — русалочьи хвосты. И, хворост молний наломав, гроза плясала на волнах под сумасшедший пляс плотвы, и две счастливых головы плясали, будто бы под гром отрубленные топором… Тому назад, тому назад мы вдаль поплыли наугад. Любовь — как плаванье в нигде. Сначала — шалости в воде. Но уплотняется вода так, что становится тверда. Порой ползём с таким трудом по дну, как будто подо льдом, а то плывём с детьми в руках во всех собравшихся плевках! Все водяные заодно прилежно тянут нас на дно, и призрак в цейсовский бинокль глядит на судороги ног. Теперь, наверно, не к добру забили прежнюю дыру. Какой проклятый реваншист мстит за художественный свист? Неужто призраки опять на горло будут наступать, пытаясь всех, кто жив-здоров, отгородить от соловьёв? Неужто мир себя испел и вместе с голосом истлел под равнодушною травой тот соловей предгрозовой?! И мир не тот, и мы не те в бессоловьиной темноте. Но, если снова духота, спой, соловьёныш: хоть с креста на кладбище, где вновь смола с крестов от зноя поползла. Пробей в полночную жару в заборе голосом дыру! А как прекрасен стал бы мир, где все заборы — лишь из дыр! Спой, соловьёныш, — подпою, как подобает соловью, как пел неназванный мой брат тому назад, тому назад…