Мы на аэродроме в Копенгагене сидели и на пиво налегали. Там было всё изящно, комфортабельно и до изнеможенья элегантно. И вдруг он появился — тот старик в простой зелёной куртке с капюшоном, с лицом, солёным ветром обожжённым. Верней, не появился, а возник. Он шёл, толпу туристов бороздя, как будто только-только от штурвала, и, как морская пена, борода его лицо, белея, окаймляла. С решимостью угрюмою, победною он шёл, рождая крупную волну сквозь старину, что под модерн подделана, сквозь всяческий модерн под старину. И, распахнув рубахи грубый ворот, он, отвергая вермут и перно, спросил у стойки рюмку русской водки, а соду он отвел рукою: «NO». С дублеными руками в шрамах, ссадинах, в ботинках, издававших тяжкий стук, в штанах, неописуемо засаленных, он элегантней был, чем все вокруг. Земля под ним, казалось, прогибалась — так он шагал увесисто по ней. И кто-то наш сказал мне, улыбаясь: «Смотри-ка, прямо как Хемингуэй!» Он шёл, в коротком жесте каждом выраженный, тяжелою походкой рыбака, весь из скалы гранитной грубо вырубленный, шёл, как идут сквозь пули, сквозь века. Он шёл, пригнувшись, будто бы в траншее шёл, раздвигая стулья и людей. Он так похож был на Хемингуэя… А после я узнал, что это был Хемингуэй.