Ходивший на Боброва с батею один из дерзких огольцов, послебобровскую апатию взорвал мальчишкою Стрельцов. Что слава? Баба-надоедиха. Была, как гения печать, Боброва этика у Эдика — на грубости не отвечать. Изобретатель паса пяточного, Стрельцов был часто обвинён в том, что себя опять выпячивает, и в том, что медленен, как слон. Но мяч касался заколдованный божественно ленивых ног, и пробуждался в нём оплёванный болельщиков российский бог. И, затаив дыханье, нация глазела, словно в сладком сне, какая прорезалась грация в центостремительном слоне. В Стрельцове было пред-зидановское, но гас он всё невеселей, затасканный, перезатасканный компашкой спаивателей. Позор вам всем, льстецы и спаиватели. Хотя вам люб футбол, и стих, вы знаменитостей присваиватели, влюблёные убийцы их. Я по мячу с ним стукал в Дрокии — молдавском чудном городке, а он не ввязывался в драки и со всеми был накоротке. Большой и добрый, в чём-то слабенький, он счастлив был не до конца. Тень жгущей проволки лагерной всплывала изнутри лица. Но было нечто в нём бесспорное — талант без края и конца. Его — и лагерником — в сборную во сне включали все сердца. Его любили, как Есенина, и в нам неведомый футбол он, как Есенин, так безвременно своё доигрывать ушёл.