Джан Собрав еле-еле с дорог расшвырянного себя, я переступаю порог страны под названьем «семья». Пусть нету прощения мне, здесь буду я понят, прощён, и стыдно мне в этой стране за всё, из чего я пришёл. Набитый опилками лев, зубами вцепляясь в пальто, сдирает его, повелев стать в угол, и знает — за что. Заштопанный грустный жираф облизывает меня, губами таща за рукав в пещеру, где спят сыновья. И в газовых синих очах кухонной московской плиты недремлющий вечный очаг и вечная женщина — ты. Ворочает уголья лет в золе золотой кочерга, и вызолочен силуэт хранительницы очага. Очерчена золотом грудь. Ребёнок сосёт глубоко… Всем бомбам тебя не спугнуть, когда ты даёшь молоко. С годами всё больше пуглив и даже запуган подчас когда-то счастливый отлив твоих фиолетовых глаз. Тебя далеко занесло, но, как золотая пчела, ты знаешь своё ремесло, хранительница очага. Я голову очертя растаптывал всё на бегу. Разрушил я два очага, а третий, дрожа, берегу. Мне слышится топот шагов. Идут сквозь вселенский бедлам растаптыватели очагов по женским и детским телам. Дорогами женских морщин они маршируют вперёд. В глазах гуманистов-мужчин мерцает эсэсовский лёд. Но тлеющие угольки растоптанных очагов вцепляются в каблуки, сжигая заснувших врагов. А как очищается суть всего, что внутри и кругом, когда освещается путь и женщиной, и очагом! Семья — это слитые «я». Я спрашиваю — когда в стране под названьем «семья» исчезнут и гнёт и вражда? Ответь мне в ночной тишине, хранительница, жена, — неужто и в этой стране когда-нибудь будет война?!