Я хотел бы родиться во всех странах, быть беспаспортным, к панике бедного МИДа, всеми рыбами быть во всех океанах и собаками всеми на улицах мира. Не хочу я склоняться ни перед какими богами, не хочу я играть в православного хиппи, но я хотел бы нырнуть глубоко-глубоко на Байкале, ну а вынырнуть, фыркая, на Миссисипи. Я хотел бы в моей ненаглядной проклятой вселенной быть репейником сирым — не то что холеным левкоем. Божьей тварью любой, хоть последней паршивой гиеной, но тираном — ни в коем и кошкой тирана — ни в коем. И хотел бы я быть человеком в любой ипостаси: хоть под пыткой в тюрьме гватемальской, хоть бездомным в трущобах Гонконга, хоть скелетом живым в Бангладеше, хоть нищим юродивым в Лхасе, хоть в Кейптауне негром, но не в ипостаси подонка. Я хотел бы лежать под ножами всех в мире хирургов, быть горбатым, слепым, испытать все болезни, все раны, уродства, быть обрубком войны, подбирателем грязных окурков — лишь бы внутрь не пролез подловатый микроб превосходства. Не в элите хотел бы я быть, но, конечно, не в стаде трусливых, не в овчарках при стаде, не в пастырях, стаду угодных, и хотел бы я счастья, но лишь не за счет несчастливых, и хотел бы свободы, но лишь не за счет несвободных. Я хотел бы любить всех на свете женщин, и хотел бы я женщиной быть — хоть однажды… Мать-природа, мужчина тобой приуменьшен. Почему материнства мужчине не дашь ты? Если б торкнулось в нем, там, под сердцем, дитя беспричинно, то, наверно, жесток так бы не был мужчина. Всенасущным хотел бы я быть — ну, хоть чашкою риса в руках у вьетнамки наплаканной, хоть головкою лука в тюремной бурде на Гаити, хоть дешевым вином в траттории рабочей неапольской и хоть крошечным тюбиком сыра на лунной орбите: пусть бы съели меня, пусть бы выпили — лишь бы польза была в моей гибели. Я хотел бы всевременным быть, всю историю так огорошив, чтоб она обалдела, как я с ней нахальствую: распилить пугачевскую клетку в Россию проникшим Гаврошем, привезти Нефертити на пущинской тройке в Михайловское. Я хотел бы раз в сто увеличить пространство мгновенья: чтобы в тот же момент я на Лене пил спирт с рыбаками, целовался в Бейруте, плясал под тамтамы в Гвинее, бастовал на «Рено», мяч гонял с пацанами на Копакабане. Всеязыким хотел бы я быть, словно тайные воды под почвой. Всепрофессийным сразу. И я бы добился, чтоб один Евтушенко был просто поэт, а второй был подпольщик, третий — в Беркли студент, а четвертый — чеканщик тбилисский. Ну а пятый — учитель среди эскимосских детей на Аляске, а шестой — молодой президент, где-то, скажем, хоть в Сьерра-Леоне, а седьмой — еще только бы тряс погремушкой в коляске, а десятый… а сотый… миллионный… Быть собою мне мало — быть всеми мне дайте! Каждой твари — и то, как ведется, по паре, ну а бог, поскупись на копирку, меня в самиздате напечатал в единственном экземпляре. но я богу все карты смешаю. Я бога запутаю! Буду тысячелик до последнего самого дня, чтоб гудела земля от меня, чтоб рехнулись компьютеры на всемирной переписи меня. Я хотел бы на всех баррикадах твоих, человечество, драться, к Пиренеям прижаться, Сахарой насквозь пропылиться и принять в себя веру людского великого братства, а лицом своим сделать — всего человечества лица. Но когда я умру — нашумевшим сибирским Вийоном,— положите меня не в английскую, не в итальянскую землю — в нашу русскую землю на тихом холме, на зеленом, где впервые себя я почувствовал всеми.