Бывал и наш народ неправ, когда на гнет не обижался, и гениев своих поправ, лжегениями обольщался. Влип в хлад и глад, в очередя, как в пасти волчие, в напасти, башку лихую очертя, и ухитрился, как дитя, на столько удочек попасться. О, Господи, за что, скажи народ обманывали столько! Но не заслуживал он лжи. Доверчивость сбивала с толку. Вблизи потемкинских ворот махала чернь императрице. Она вздыхала «О, народ!», до слез готова умилиться. Держа бургундское вино в когда-то пыточном подвале, они – уж так заведено – народ поддельный создавали. Но что же делать нам, когда кроме трясины нету брода, и неподдельная беда у неподдельного народа. Он выжил у Орды в плену. Он Бонапарта объегорил. Он спас от Гитлера страну многомильонным вдовьим горем. Но после стольких наших ран не лучше, чем режим чинушный, литературы стебный срам и кинофильмов стиль чернушный. Жестокость даже правдой врет. Вы что, душою оржавели? Да вы хотя бы свой народ, как раненого, пожалели. Он спас – тому свидетель я – любви застенчивой прелестность, и сохранил среди ворья всех изумляющую честность. «Пока свободою горим…», не догорит в чистейших русскость, и если рухнул Третий Рим, Россия совести не рухнет. В послепожарищном дыму грех над золою изгаляться. Негож к народу своему высокомерный дух злорадства.