1 Кто эта слезная тоскунья? Кто эта дева, мальва льда? Как ей идет горжетка кунья И шлем тонов «pastilles valda»… Блистальна глаз шатенки прорезь, Сверкальны стальные коньки, Когда в фигурах разузорясь, Она стремглавит вдоль реки. Глаза, коньки и лед — все стально, Студено, хрустко и блистально. Но кто ж она? но кто ж она? Омальвенная конькобежка? Японка? полька? иль норвежка? Ах, чья невеста? чья жена? Ничья жена, ничья невеста, Корнета русского вдова, Погибшего у Бухареста Назад, пожалуй, года два, В дни социального протеста. Сама не ведая — зачем, Она бежала за границу И обреклась мытарствам всем, Присущим беженцам. Страницу Пустую жизни дневника Тоской бесправья испещрила, И рожа жизни, как горилла, Ей глянула в лицо. Тоска Тягучая ее объяла… О, было много, стало мало Беспечных и сердечных дней. Старушка-мать больная с ней, Отец, измайловский полковник, И брата старшего вдова С девизом в жизни: «Трын-трава» И «каждый ухажер — любовник»… «О, Гриппе легче жить, чем мне, — Над ней задумывалась Липа, — Она не видит слез и всхлипа И видит лишь фонарь в луне… Ей не дано в луне планету Почувствовать, ей не дано… Ее игривому лорнету Все одинаково равно, Будь то луна иль Кордильеры… И если это не форшмак, Не розы и не гондольеры, Какой бы ты там ни был маг, Ты сердцем Гриппы не омагишь И перед нею в лужу „лягешь“ И легши, в слезах „потекёшь“…» 2 Читатель! Кстати: где найдешь Такую ты интеллигентку, Окончившую институт, Чтоб грамотной была! На стенку Не лезь, обиженная: тут Преувеличенного мало… Не ты одна, поверь, ломала, Коверкая, родной язык… Предслышу я злорадный зык Своих критических кретинов, Что я не меньше Гриппы сам Повинен в этой ломке… Гам Их пустозвончатый откинув, Им в назиданье преподам Урок: не лаять скверной моськой На величавого слона. Послушай, критика! Ты брось-ка Вести себя, как девка Фроська: По существу соль солона!.. И как атласист лоский лацкан И аморальна «фея тьмы», Так критика всегда дурацка: Над этим думали ведь мы… О, «девка Фроська»! Просто здесь-ка Ты символ критики шальной. Продумай термин мой и взвесь-ка Его значенье, шут хмельной. Попутно критике дав бокса, От темы сильно я отвлекся, И, Липу с Гриппой позабыв, Впал в свой излюбленный мотив. Мне в оправданье то, что силе Моей мешали эти тли: О, как они мне насолили! Как оскорбляли! Поносили! И довели бы до петли, — До смерти, — если б дерзновенен И смел я не был, как орел. Убил же Надсона Буренин, Безвременно в могилу свел… Я не был никогда поклонник Стереотипного нытья И сладковатого питья, Что горестный односторонник, «Студенческий поручик» вам, Сородичи, давал! Но сам, Как человек кристально честный, Бездарный Надсон был, и я Разгневан травлей неуместной Нововременского враля. 3 Когда разгромленный Юденич В Прибалтику их приволок, Полковник Александр Евгеньич С женою вместе в тифе слег. Да, тиф, свирепствовавший в Нарве От Гунгенбурга и до Ярви, Порядочно людей скосил Слезами горести и скорби. Его бациллы разносил Бедняк — в узле, крестьянин — в торбе, Вагон — в скамейках, по полям И деревням болтливый ветер… Тиф только Орро не заметил И прикоснуться к тополям Не смел своей гребучей лапой. Как малярия под Анапой, Так тиф — под Орро… Без гроша В кармане Липа, пореша Спасти родителей от смерти, Истратив бывшее в конверте, Продать решилась кое-что Из наспех взятого: пальто Каракулевое, браслетку, Часы и ценный адамант. Недаром ибсеновский Бранд Закаливал тридцатилетку: Ее заботы и уход За страждущими не пропали, — И вот отец уже встает С постели в беженской опале; За ним поправилась и мать, Благодаря стараньям Липы. Поэтому легко понять, Что в этот год особо липы Благоуханные цветут, И чуждая ей деревушка Совсем особенный уют Таит в себе. И мать-старушка, К весне восставшая с одра Болезни, ей еще дороже… Как с Липою она добра! И папа, милый папа, — тоже!.. «Ведь вот как нищие живут: Недоедая, прозябая, Справляют непривычный труд, Ан, глядь, не сдохнут, не умрут!» — Соседка молвила рябая. 4 Увлекся Липою матрос, Двадцатилетний иноземец: Ей приносил букеты роз, А иногда и целый хлебец. Он был хороший мальчуган, Шикарь, кокет, поэт немного, Но он был скользким, как минога, В нее влюбленный Иоганн… Его сменил приват-доцент Гусь-Уткин, с рыжей ражей рожей, Он ей дарил аршины лент И туфли с лаковою кожей, И шоколад, и пепермент… За этим репортер прохожий Увлекся Липой, но без крыл И без бумажника в кармане, В пустячном, проходном романе Он ничего ей не дарил… Была ли Липа с ним близка? Но не были они ей близки. Ей эта жизнь была узка: Грязь, нищета, нужда, тоска И эти жалкие огрызки… Немудрено, когда хромой Сын лавочника, рослый Дмитрий, Игравший с огоньком на цитре, К ней начал свататься зимой, Она без долгих размышлений, Уставшая от оскорблений, Метнулась в брачную петлю, Забыв сказать ему «люблю»…