Пролог Кто говорит, что в реках нет форелей, В лугах — цветов, а в небе синевы, У арфы — струн, у пастухов — свирелей? Кто говорит, не знаете ли вы? Кто говорит, что в песне нет созвучий, В сердцах — любви, а в небе — нереид, Что жизнь — пустой, нелепый только случай? Не знаете ли вы, кто говорит? Да только тот, кто чужд душой искусству, Фантазии, любви и всплеску вод, Кто не дает в груди развиться чувству И гонит прочь его, — да, только тот. * * * И лишь поэт, безвозрастный ребенок, Юродивый, блаженный и пророк, Чья мысль свята, чей слух прозрачно-тонок, Кто знает путь в заоблачный чертог. О, лишь поэт, вседневно ждущий Чуда, Печальное увидевший в смешном, Великое в ничтожном, в царстве блуда Услышавший моленья о ином. Лишь он один владетель душ народа Постиг, взойдя на нерушимый трон, Какую мощь таит в себе природа, Каким бы сам ничтожным ни был он. Ничтожны все, рожденные в убогом И бренном мире нравственных калек, Но в миг, когда поэт стал полубогом, Остался человеком человек. * * * И в этом их различье. Так для света Нередко трудно вникнуть в суть стихов: Ведь для того, чтоб воспринять поэта, Необходимо знать язык богов. Ему нельзя в земной учиться школе, Недопустим для смертных и Парнас, В лесу, в горах, в степях и в поле Познать язык возможно, не учась… И в светлый миг, когда познают люди Язык богов, смысл мира станет прост. Нежней цветов вздохнут тогда их груди И засияют взоры ярче звезд. Так пусть молчат прозаики-невежды. Ах, не для них и святость, и краса, Блажен, неугасающий надежды: Он уготован видеть чудеса! Часть I В год первой революции на дачу Мы в Гатчину поехали. Весною Произошла Цусима. Катастрофа Нежданная совсем меня сразила: В ту пору я большим был патриотом И верил в мощь любимой мной эскадры. Я собирал коллекцию из снимков Судов всех флотов; на почетном месте, Примерно вымпелов сто девяносто, Висел на стенке русский флот, причем Разделены суда все по эскадрам: Из Балтики, левей — из Черноморья И Тихоокеанская. Тогда мне Лишь восемнадцать было лет. В ту пору Мои стихи рождались под влияньем Классических поэтов. Декаданс Был органически моей натуре, Здоровой и простой по существу, Далек и чужд. На графе Алексее Толстом и Лермонтове вырос я. Итак, мы жили в Гатчине: я, мама И старая прислуга, пятьдесят Лет жившая у нас. Ее ребенком Лет девяти, не больше, взяли в дом. Я Гатчину люблю: ее озера — Серебряное, с чем тебя сравню? И Приорат, и ферма, и зверинец, И царский парк, где павильон Венеры, Не нравиться не могут тем, кто любит Действительно природу, но, конечно, Окрестности ее, примерно Пудость, Где водяная мельница и парк С охотничьим дворцом эпохи Павла Гораздо ближе сердцу моему. Но эту местность я узнал позднее, Спустя почти что год. Другое лето Я проводил, само собой понятно, Уже на мельнице. Однако это Я расскажу впоследствии. Тоска, Терзавшая меня в связи с Цусимой, Мне не давала наслаждаться летом И даже парк тогда мне был не в парк. Мы в Петербург уехали в июле, Ни с кем знакомства не приобретя, И если позабыть о Тимофее, О старом дачном дворнике, пожалуй, И вспомнить это лето будет нечем. Но Тимофея позабыть нельзя. И я сейчас вам объясню причину: Я, как-то разговаривая с ним, Обмолвился о скуке. Пригласил он Меня к себе. Я, с детства демократ, Зашел к нему однажды. Проболтали До позднего мы вечера. В беседе Бутылку водки выпили. Со Златой, Своей дочерью, он познакомил. Ей тоже восемнадцать лет. Блондинка, Высокий рост и чудный цвет лица. Она вернулась вечером с работы И, поклонясь слегка, прошла в каморку К себе. Я мельком на нее взглянул, Но все же различить успел и свежесть Ее лица, и красоту походки, И общее изящество. Не странно ль, Но сразу я почувствовал влеченье К той девушке. Я больше не встречал Ее ни разу в это лето. Вскоре Уехали мы в город. * * * В сентябре В осенний парк поэта потянуло, И я поехал в Гатчину. Весь день Я пробродил в безлюдном Приорате, А к вечеру зашел и к старику, К отцу красивой дочери. Приветлив Он был со мной и чаем угостил. И в этот раз мы выпили изрядно Убийственно-живительного зелья. Я вскользь спросил о Злате, но она Уж месяц, как уехала работать. И в Петербурге у портнихи модной, Вблизи Стремянной улицы жила. Ее же сестры — Маша, Анна, Лиза И Феня — находились при отце. Две первые, замужние, имели Уже детей по два-четыре года. И красотой совсем не отличались. Но Лиза, младше Златы, миловидный Утонченный и хрупкий был ребенок, Которому двенадцатый шел год. И крошка Феня, шустрая резвунья, Была мила; ей было только семь. Два месяца еще прошло. Настала Зима, — мне захотелось в зимний парк. Ах, Гатчина, излюбленное место Моих прогулок на норвежских лыжах, Музей моей весны, как я однажды Назвал тебя в одной поэме, много Ты говоришь душе моей и сердцу! Люблю благословенно повторять Упругое и звучное названье. Ах, Гатчина, какая ты теперь? Боюсь подумать. Скройся, злободневность, Минувшего собой не оскверняй! И в этот раз зашел я к Тимофею Из парка отдохнуть и посидеть; Зашел к нему я в полдень отогреться: Мороз трещал румяно на дворе. Все были дома: было воскресенье, И, как приятный для меня сюрприз, Приехала из Петербурга Злата, Одетая со вкусом, очень просто, Она играла с маленькою Феней И весело шутила. Я, любуясь, Невольно засмотрелся на нее. Она мгновенно взгляд мой уловила, Слегка смутилась, волосы оправив, И скромно села к чайному столу. Я после чая предложил ей вместе Со мною в парк пройтись; она охотно Без всякого ломанья согласилась. И, говоря вполне непринужденно, Мы с ней прошли, так молодо смеясь. О белый снег, холодный и пушистый, О, старый парк, дремотный и тенистый, О первая священная любовь! * * * Да, верил я тогда в предназначенье, Во вдохновенность встреч, в любовь такую, Которая охватывает вдруг Всего-всего, безразумно владея И сердцем и душой. Интуитивно Я понял вдруг, что Злата неспроста Мне встретилась, а послана судьбою. И к девушке присматриваться зорче Я стал тогда, и вот что я заметил: Под кажущимся внешним оживленьем Таилась в ней какая-то печальность, Какая-то неясная мне боль. Я подошел к ней осторожно, И, тронутая ласковым участьем, Мне девушка доверчиво открылась. * * * «Я вижу, человек вы благородный, — Так начала свое повествованье, — И с вами познакомиться отрадно, Поверьте, было мне, но не сердитесь, Таится в этом маленькое „но“: Раз вы хороший, добрый, честный, чистый — А в этом я хочу не сомневаться, — Как вы могли, как только вы решились С моим отцом поддерживать знакомство? Вы юноша еще, почти ребенок, И всячески вам надо опасаться Дурных влияний, и людей порочных, Испорченных, стараться избегать. А мой отец (Господь, прости мне эти Для дочери опасные слова!) Пропойца, негодяй, он нехороший, Нечестный человек. Вы пьете с ним. При том, мне кажется, гораздо больше, Чем следует; не глупо ль прозвучало, Что следует пить водку, эту мерзость, Губящую как тело, так и дух? Я — враг ее: она мне причинила Так много горя; матери моей Ускорила кончину, потому что Отец мой, вечно пьяный, поведеньем Бессовестным ее в могилу свел. Я — враг ее, а раз отец — пропойца, Естественно, что и ему я враг. И если вы действительно хотите Мне другом быть, не пейте больше, милый, И не ходите в этот дом проклятый, Где нераздельно властвует вино». * * * Мы долго в этот вечер говорили И с каждой фразой думами сближались, Бродя сначала зимним Приоратом, А под вечер по улицам-аллеям, Залитым электрическим сияньем И занесенным белым покрывалом. Снег сыпался, и, в отблесках фонарных, Любовь в глазах у Златы расцветала; В своих глазах любви не мог я видеть, Но девушкины очи говорили Так ясно мне, что и в моих глазах Заметили они расцвет любовный. Я этого не чувствовать не мог. С последним поездом мы возвратились В столицу, я отвез ее до дома И, слово взяв встречаться и по почте Беседовать, отправился к себе. * * * В те годы я бывал ежевечерне В театрах, преимущественно в Зале Консерватории, где Церетели Держал большую оперную труппу. Я музыку боготворю не меньше Поэзии, и удивляться надо ль, Что посещенье оперы являлось Потребностью моей необходимой. В сезон поста великого, у Гвиды Я слушал итальянцев с упоеньем. По воскресеньям даже дважды в день я Ходил в театр: и вечером, и утром. Нечасто исполняемые пьесы Давались там: «Германия» Франкетти, «Заза» Леонковалло, «Андриена Де Лекуврэр» синьора Чилеа, Там удалось прослушать «Джиоконду», Чтоб временно увлечься Понкиелли, Где так неподражаем Титто Руффо… Да, имена там были звездоносны: Певала там и Лидия Берленди, И Баронат, и Гай с Пеллингиони, И Арнольдсон с Ансельми, Баттистини, И Собинов, и Фигнер, и Клементьев. Липковская там делала карьеру, И Монска промелькнула метеором, И упояла нас колоратурой В «Титании» кудесница Ван-Брандт. Она была великою малюткой, И это имя — целая эпоха В моих переживаниях музыкальных. И Мравина Евгенья Константинна, Моя сестра троюродная, Сказка, Снегурочка и Жаворонок Вешний, В тот год дала прощальный свой концерт, Заканчивая деятельность грустно, С печатью смерти, со следами прежней, Блистательной когда-то красоты. Со мной в театр ходить любила Злата, И юная старушка «Травиата» Сближала нас немало, слава ей! И как бы «Травиату» ни бранили За ветхость, примитивность и слащавость, Не поддаваться чарам этих звуков Не в силах я и «слабостью» горжусь: Любя ее до дней своих последних, Я этим самым верен милой Злате, И, отдавая должное Пуччини И Дебюсси, я Верди не отверг. * * * По вечерам, когда она кончала Работу в мастерской, я приходил к ней И дожидал у лестницы. Она Спускалась вниз. Я целовал ей руки, Заглядывал в глаза и, повторяя В восторге имя, сладостное слуху, И плакал, и смеялся, как дитя… О, как она была нежна со мною, Моя подруга, золотая Злата! Как глубоко и солнечно любила, Во всем меня оправдывая вечно! Мы с нею шли по улицам бесцельно, Но и бесцельный путь был полон цели: Он вел к вершинам чувства молодого, И в этом крылась благостная цель. Так мы встречались часто, но и писем Немало посылали мы друг другу, И, если же собрать теперь, поэма Моя, пожалуй, станет бесконечной, И не ее ли письма неземные, Земной рукой написанные, дали Тебе, о Русь, жемчужную поэзу: «Не может быть! вы лжете мне, мечты!» * * * Я беден был. Я жил на средства дяди. Он маме ежемесячные суммы До дня, когда мне счастье улыбнулось, Переводил корректно-аккуратно, Но переводы были так мизерны, А жизнь в столице не была дешевой. Сестра, имея дом свой, нам квартиру Давала gratis и немного денег. Я беден был, но поступать на службу Упорно избегал: дух канцелярий Был для меня, свободного, противен. И чувствовать начальство над собою Казалось мне позорным униженьем, Но мамочка всегда со мной делилась Последним и, отказывая часто Себе в необходимом, доставляла Возможность посещать театр и книги Приобретать. Мне было лет 16, Когда приехал к маме я с Квантуна, Где в Порте Дальнем больше полугода С больным отцом провел. Он после в Ялту, Один уехал, и весной четвертой Столетья нового, во время русско — Японской бойни, умер от нефрита. Замечу между прочим, что в реальном Еще учась, стал собирать я книги. В два года, проведенных в Петербурге, Мне удалось, томов в пятьсот, любовно Составить библиотеку, где были Все классики и много иностранных Фантастов с Мариэттом во главе. Я к фантастической литературе Питал с младенчества большую склонность: За благородство бедных краснокожих, За чистоту отважных амазонок, За красоту тропической природы, За увлекательный всегда сюжет. Густав Эмар, Майн Рид, Жюль Верн и Купер, Андре Лори, Люи де Буссенар И Памбертон… не вам ли я обязан Живою фабулой своих стихов? Но Эдгар По, Джек Лондон с Конан Дойлем Меня не увлекали никогда. Из мистиков любил я Метерлинка И в Лохвицкой улавливал его Налет. Из скандинавов Генрик Ибсен Едва ль не первый эго-футурист. Оскар Уайльд и Бернард Шоу явно Влиянье оказали на меня. Из классиков Тургенев с Гончаровым Излюблены мной были: русских женщин Они познали сущность. Мопассан Гуманность воспитал во мне, и Пушкин Мой дух всегда заботливо яснил. Благодаря хожденьям постоянным По операм и к музыке влеченье Мои стихи исполнены мелодий. * * * Я беден был — душа была богата. Я счастлив был: меня любила Злата, Но с ней разлука мучила меня, И то, что приходилось ей работать, Чтоб жить самой и помогать сестричкам, Меня терзало непрестанно. Мне Хотелось жить с-ней вместе, но на это Изрядно много денег было нужно: К себе же взять в квартиру не решался, Боясь ее подвергнуть оскорбленьям Не матери, конечно, нет — она Меня любила слишком беззаветно, Да и воспитана была прекрасно. Боялся я другого: муж сестры И экономка, — их квартира выше Над нашей этажом, — могли принудить Мою сестру лишить квартиры маму За потаканье всем моим причудам. Да и сама бы Злата, я уверен, От этого проекта отказалась. Она была горда, самолюбива, И «сесть на шею», выразясь вульгарно, К моей старушке-матери, понятно, Ее натура ей бы воспретила. Жениться же на ней, сказать по правде, Мне было дико и смешно немного Не оттого, что я боялся шага Подобного, и просто оттого лишь, Что не имел в виду работы вскоре, Не знал, какие ждут меня успехи. В литературе жил подобно птичке — Ну, кратко говоря, я был поэт! Моя сестра единственная Зоя, От брака мамы первого, любила Искусство во всех отраслях, имела Абонемент в Мариинском театре, А Фофанов и Лохвицкая были Всегда ее настольными томами. И под ее внимательною лаской В версификации я упражнялся. Она внимала очень благосклонно Моим довольно смелым упражненьям И всячески их нежно поощряла. Моя сестра единственная Зоя Имела мужа, чуждого духовно, Поручика саперного в отставке, В которого в семнадцать лет влюбилась Неопытною девушкой, — но после, Я думаю, но я не утверждаю, — К избраннику немного охладела, Поближе разглядев его никчемность. Но никогда не показала виду, Что может быть несчастной, беззаветно Всю отдала себя на счастье мужу. Была высоконравственной при этом, И никогда никто не мог услышать От Зоечки ни жалобы, ни слова Неудовольствия своею жизнью: Она была весьма самолюбива И гордо замкнута. Моя сестра Имела дом вблизи Морской и дачу Под Обоянью, но богатой вовсе Ее я не решился бы назвать. Да, мне добра она всегда желала, Но, будучи воспитана иначе, Чем я, условностям дань отдавая, Не все во мне оправдывала: то уж, Что я слонялся целый день без дела И попадал под скверные влиянья Людей, подчас совсем иного круга, Стал попивать нередко, не имея Ни денег, ни занятий, было ей Довольно неприятно, и могу ли За это осудить мою сестру? Не в этом дело все-таки, и ближе Я буду к цели, если я замечу, Что Клавдия Романовна, сначала В дни Зоиного детства, гувернантка, А после брака — в доме экономка, Игравшая большую роль в семье, Совместно с мужем сестриным старались, Протестности моей мне не прощая И недолюбливая за насмешки Над ними, нас поссорить, чтобы Зоя Поставила мне строгий ультиматум, Как старшая, замужняя сестра: Принять как-либо место, благо много Протекции имелось, иль учиться, Чтобы экстерном выдержать экзамен И получить, как паспорт мэра, ценз. При этом мне советовалось — вовсе Знакомства прекратить с родными Златы, И даже, правда, очень деликатно, Сквозил намек, что мне она «не пара» И ничего хорошего не выйдет Из нашей с нею дружбы и любви. О, я не внял ничьим, ничьим советам И продолжал по-прежнему знакомство С тем, с кем хотел, на поле развивая Большой и независимый талант. И в этом направленьи, как и прежде, Меня всегда любовно поощряла Моя сестра единственная Зоя. * * * Я беден был, и чем я был беднее, Тем больше мне хотелось жить, и я Решил во имя торжества весенней Любви, большую жертву принести. Послушайте, не смейтесь, для поэта И юноши пятьсот переплетенных В сафьян и коленкор томов, любимых Писателей, продать — не жертва ль это? Лишиться их в один несчастный день, Не с детства чуть ли книги собирая, Еженедельно с них стряхая пыль, Не жертва разве? Как для вас — не знаю, Но для меня был труден этот шаг. И вот из Александровского рынка Позвать велел я Марье букиниста, И библиотеку, тоскуя, продал За… семьдесят рублей! На эти деньги Я нанял Злате комнату поближе К себе и стал с утра к ней ежедневно Ходить и с нею проводить все дни. * * * О, в пятом этаже на Офицерской Вблизи Казанской части уголок! Пою тебя восторженно и звонко, И вдохновенно светятся глаза! Что книги мне! Ах, что мне все на свете! Я приобрел подругу целиком! Она мне в этой комнате убогой Впервые отдалась, такое счастье Мне подарив, какому больше в жизни Уж повториться не было дано! Такое счастье, что и мне, поэту, Волхву кудесных слов и выражений, Словами невозможно передать! Такое счастье сильное, большое, Живое, неповторное такое, Что даже страшно, как могу на свете Еще я жить, то счастье потеряв! Такое счастье, истинное счастье, Которое спустя шестнадцать весен И разлюбив с тех пор полсотни женщин, Испытываю всей своей душой! Такое счастье ярко-золотое, Что и теперь его припоминая, Я жмурить принужден глаза мечты, Иначе сердце может разорваться. Иначе я с ума сойду — такое, Такое счастье мне дала она! * * * Все это продолжалось три недели, И деньги были прожиты. Достать их Старался тщетно: неоткуда было. Чего не передумал в это время, Выискивая способы! Подруга Решительно противилась, жалея Меня всем сердцем, и нашла работу, На все мои мольбы не обращая Вниманья, у придворной генеральши. Я до пяти часов ее не видел И приходил к моменту возвращенья Ее с работы. Было очень больно, Что ей помочь ничем не мог. Да, Злата В иных условьях сделала бы имя На поприще каком-нибудь другом. Она была способной, развитою, Недюжинною девушкой. Тем хуже, Что был я так преступно легкомыслен. * * * К концу Поста приехал из именья В столицу дядя Миша по делам. Он пригласил меня к себе поехать Встречать совместно Пасху. Вся семья, За исключеньем дочери замужней, Моей кузины Лили, собралась В усадьбе. Я любил край новгородский, Где отрочество все мое прошло. Я с радостью поехать согласился, Но больно было мне расстаться с Златой На две недели. Ехать вместе с нею Увы, не мог, условности мешали: Она была любовницей моею, А не женой. В семье же дяди строго К безбрачью относились. Я в смущеньи Довольно долго колебался. Видя Мое желанье ехать, деликатно Она пошла навстречу мне, здоровье Мое найдя расшатанным немного И деревенский воздух мне полезным. * * * Мы были к утру на лазурной Суде. От станции верстах в семи, не больше, Именье дяди, при впаденьи Кемзы В мою незаменимую реку. Лиловый дом на берегу высоком, Вокруг глухие хвойные леса. Мои кузены — Кока и Володя — Любили спорт в его разнообразье: С утра мы с ними бегали на лыжах, Спускаясь к рекам с берега крутого, Днем запрягали в санки «Сибарита» Иль «Верочку» и мчались в Заозерье, И вместе с нами мчался темный лес. Я вспоминал свою любовь былую, Любовь души двенадцативесенней К другой душе пятью годами старше, — Я вспоминал любовь к кузине Лиле, Смотря на эти милые когда-то По детским впечатлениям места. Не странно ли, они не волновали Меня, как раньше: полон был я Златой Физически, духовно — целиком, Она прислала мне письмо, в котором, Благословляя нежно-матерински, Писала, что заказчица на лето Решила ехать в Гатчину, где дачу Уже нашла себе, что, понимая Мою любовь к природе, Злата тоже Поедет с нею, но не будет вместе На даче жить, а комнату подыщет, Чтоб навещать ее мне было лучше. «А ты, — она писала, — с мамой в Пудость На лето наезжай, там есть форели, И лодка, и река, и все, что надо Тебе иметь, да и ко мне поближе От Гатчины — четвертая верста». Как раз кончались праздники, и вскоре Я возвратился в строгий Петербург. Идет весна в сиреневой накидке, В широкой шляпе бледно-голубой. И ландышей невидимые струйки Бубенчиками в воздухе звучат. Она, смеясь, мои щекочет нервы, Кокетничает мило и остро, Вплетает в грезы нежно пасторали Весенней сельней прелести полям, Цветет лугами, птичками щебечет, Она — полувиденье, полуявь… Я к ней спешу и золотою Златой Вдруг делается юная весна, Идущая в сиреневой накидке, В широкой шляпе бледно-голубой. * * * На следующий день по возвращеньи Я за город пошел из Петербурга С утра пешком, здесь были две причины: Во-первых, доказать хотел я Злате Свою любовь, которой не опасна Ни удаль сорокатрехверстной пыльной Экскурсии по шпалам, ни затрата Энергии, чтоб с нею повидаться; А во-вторых, подчеркивал я этим Торжественность и трогательность встречи, Как бы уподобляясь пилигриму, Спешащему благоговейно в Мекку. Я шел Балтийской линией. Мой отдых Был в Дудергьере, сладостно-картинном, У озера, похожего на лужу. Потом я шел на Тайцы, встретил Пудость Впервые на пути своем, где речка Ижорка малахитовой водой Своей меня совсем зачаровала И где я мимоходом нанял дачу. Я к девяти был в Гатчине у Златы, Которая от радости свиданья Нежданного, узнав еще вдобавок, Что я пришел пешком к своей любимой, Сначала как-то вся оцепенела На миг, затем с рыданьями на шею Мне бросилась, лицо мое целуя И хохоча сквозь слезы, от восторга. Как ласково она меня кормила! Как радостно она меня встречала! Любовно на руках своих качала… Я голову склонил к ней на колени. Она меня баюкала и, близко Склонясь, в глаза мучительно смотрела: «О неужели можем мы расстаться Когда-нибудь?» — она шептала тихо. И я, сражен недопустимой мыслью, Отчетливо сказал: «Не бойся, Злата, Пока я жив, всегда с тобой я буду». О горе мне: я клятвы не сдержал! * * * Я приезжал к ней часто. Переехав На дачу вскоре, чуть не ежедневно С ней виделся. Так ярко сохранилось Одно в блестящей памяти свиданье, Единственное в некотором роде. Однажды, нагулявшись вдоволь в парке, Мы с ней пошли к Варшавскому вокзалу Она меня на поезд провожала Последний, шедший ночью в Петербург Была пора истомная июнья, Цвела сирень, певучая чарунья, И, в станционном садике гуляя, Мы сели на скамейку над прудом. Сплошной стеной цветущей и душистой Заботливо кусты сирени влажной От публики нас отделяли. Злата! Ты помнишь ли сиреневую ночь? Лобзаньям нашим счет велся ли в небе? Что ж нам теперь его не предъявляют? В уплату жизнь пришлось отдать бы! Злата! Ты помнишь ли сиреневую ночь? Любовью и сиренью упоенье, Угар и бред, и снова поцелуи, И полугрусть, и радость, и тревогу, И иступленность ласк… О Злата, Злата! Ты помнишь ли сиреневую ночь? Соединив в лобзаньи наши лица В душистую сиреневую влагу Бросали опьяненные… О Злата! Ты помнишь ли, ты помнишь ли ту ночь? Ты не могла забыть ее, я знаю И каждый год тебя благословляю, Предчувствуя грядущую сирень! * * * На дачу переехав, первым делом Я начал строить небольшую лодку По собственному плану. Наш хозяин Крестьянин Александр Степаныч, плотник Был превосходный. Через две недели Она была совсем уже готова. С каютой парусиновой и с носом, Остро и резко срезанным, похожа Была своей конструкцией на крейсер. Я дал названье ей — «Принцесса Греза». Она предназначалась мной для наших Прогулок по Ижорке. Так для Златы Был приготовлен маленький сюрприз. Мне флаг она впоследствии в подарок Андреевский, морской, своей работы, Преподнесла, и я его хранил До своего отъезда из России. * * * Белеет ночь изысканно больная, Мистическая, призрачная ночь. Вздыхает Май, невидимый для глаза, И отдыхает, лежа перед дальним Путем на юг до будущей весны. Июль во всем: и в шепоте дремотном Зеленых струй форелевой реки, И в золотисто-желтых ненюфарах, И в еле уловимых тайных чарах Пьянительного воздуха ночного, И в поволоке ненаглядных глаз. Она поет вполголоса, склоняя Свое лицо к волне, то сразу резко Ко мне свои протягивает руки И прижимает к пламенной груди Меня, в уста целуя бесконечно, То шепчет еле слышно, с тихой грустью, Исполнена мучительных предчувствий: «О, неужели можем мы расстаться Когда-нибудь?» — и горько, горько плачет Вдали дворец нахмурен обветшалый И парк, — из кедров, лиственниц и пихт, — На берегу реки затих. Он грезит Пирами императора, когда Безумствовал державный неврастеник В тени его приманчивых ветвей. Как говорит преданье, Павел Первый В болезненных неистовствах был страшен И убивал опальных царедворцев Во время вспышек злой неврастении. И знает кто? Быть может, эти вопли Нетопырей, летающих над речкой, Невинно убиенных голоса? Шумит, шумит падучая стремнина. Бежит, бежит зеленая волна. Из-под плотины с брызгами и пеной Река кристально чистая течет. Стремительным течением влекома, К водовороту льнет «Принцесса Грёза». Задержана умелою рукою, Как перышко, отпрядывает вспять. Прозрачно дно реки. Бесшумной стрелкой То там, то здесь фунтовые форели Скользят в воде, и сердце рыболова В томленьи сладком только замирает. Ночь белая, форели, зелень струек И веянье невидимых жасминов, И лирикой насыщенные речи, — Как обаятельна на этом фоне Неповторимая вовеки Злата! Из Гатчины, куда к ней ежедневно Почти ходил, ночами возвращался, И каждый раз до самой нашей дачи Меня моя подруга провожала. Потом мы с нею шли на полустанок, И в поезде, идущем на рассвете, Она спешила прямо на работу. Когда она спала? К моим моленьям — Беречь себя — она была глухою. * * * Кончался август. На «Принцессе Грёзе» Я быстро плыл на почту к полустанку, И под мостом чуть было не наехал, С разлета, на застрявшую там лодку, В которой было трое пассажирок: Одна из них была совсем старухой, Была другая девочкой-подростком, А третья дамой лет под двадцать семь. Последняя веслом старалась тщетно От сваи оттолкнуться. Видно было, Что лодка их засела очень прочно, Попав на камень, скрытый под водою. Я к ним подъехал и по-джентельменски Им помощь предложил свою, и дамы Рассыпались в признательности: странным Казалось им их положенье. Быстро Подъехав задним ходом к ним кормою, Я на буксир взял лодку их, и тотчас Та с камня соскользнула. Все случилось На протяженьи нескольких мгновений. Средь шуток, сопряженных с катастрофой, Я с ними познакомился, и Дина, Сидевшая на веслах, оказалась Любезной, интересною брюнеткой, Кокетливой, веселой и пикантной. В деревню мы уже вернулись вместе, Причем их лодка о бок шла с моею. Прощаясь, тетка Дины приглашала Бывать у них, а Дина благодарно Мне крепко руку сжала и глазами, Что я понравился, красноречиво И выразительно дала понять. * * * Я вечером сидел, читая в лодке, И грезил, как всегда, о милой Злате, Которую я в этот день не видел. Испуганно я вздрогнул, пробужденный От грез своих: красивое контральто Нарушило мечты мои: «О ком вы Мечтаете и не меня ли ждете?» То новая моя знакомка Дина Подъехала бесшумно в лодке и, швартуясь У борта «Грёзы», вкрадчиво спросила: «Переходите же ко мне скорее, И поплывем куда-нибудь подальше: Я вас сведу на остров отдаленный, На остров голубой и доброй Феи». По правде говоря, я растерялся От неожиданного появленья Ее у нашей пристани, и прыгнул, Почти не рассуждая, к ней. Плутовка, Довольная моим повиновеньем, Лукаво улыбаясь, протянула Капризным жестом руку, и поплыли Мы по реке на отдаленный остров. * * * Не добрая и голубая фея Владела этим островом, а злая Коварная, дурманящая разум. И было имя этой феи — Бред. И мы подпали под ее влиянье. Мы покорялись всем ее причудам, Безвольными игрушками мы стали Бесчисленных эксцессов развращенной. Жестоко-похотливой феи Бред. Я был в бреду: мне диким не казалось, Что женщина, душе моей чужая, Меня целует судорожно в губы, Принадлежащие совсем другой. И с широко раскрытыми глазами, В которых пышет явное безумье, Мне говорит: «Хочу тебя! Ты — мой!» В тот миг мне это диким не казалось И не могло казаться: в опьяненьи Разгулом звучно-чувственных эксцессов, Я потерял способность рассужденья. Будь проклят остров чувственной колдуньи И ты, мне адом посланная встреча, И обольстительная фея Бред! Из-за тебя я потерял невинность Своей души, незыблемую верность Одной, одной! Я спутницу утратил Незаменимую родную Злату. * * * То был сигнал к грехопаденьям сладким. Так начался мучительный роман. Я был в бреду, но в проблесках сознанья, Рыдал, в ожесточеньи проклиная Себя за слабость, каялся, и Злате, В пречистое лицо смотреть не смея, Готов убить был ветреную Дину. Однако, только слышал шелест платья, Соблазнами насыщенного, только Глаза ее, искавшие моих, Прищуривались наглым обещаньем Невероятно-извращенных ласк, Я забывал про все, и к ней в объятья Бросался, как в кипучий водопад. Я круто прекратил бывать у Златы, Не отвечал на письма, сильно запил, Страдая, упивался новой страстью. Совсем запутался в противочувствах. И вскоре переехал с дачи в город, Где с Диною всю осень провозился, Когда она, найдя в кафе-шантане Ангажемент, уехала в Архангельск. А в октябре пришла ко мне внезапно, С трудом в себе побарывая гордость, Проститься — мной утерянная Злата. «Родной мой, я пришла к тебе проститься, Не говори, избавь от объяснений. Не надо их: мне слишком больно, милый. Ты прав всегда, неправым быть не можешь. Не надо оправданий, чтобы ложью Не осквернял ты уст своих правдивых. Прости меня за дерзость: я не это Сказать хотела: лгать ты не умеешь. Ты прав всегда, и ты всегда мне дорог., Ты честный, чудный, чистый, справедливый. Во всем виновна только я: я грубо Нарушила, родной, твое доверье: Тебе я изменила пятикратно. Прости меня, молю, тебе я больно Своим признаньем делаю, любимый. Но я такая грязная. Мне дурно. Дай мне воды, пожалуйста. Спасибо. Я гадкая, я скверная. Не стою Тебя совсем. Родной мой, я проститься К тебе пришла сказать, что неизменно И несмотря на все свои паденья, Люблю тебя. Благословенье Божье Да будет над тобой. Прости от сердца Меня, и я уйду с твоей дороги». * * * Какую боль она мне причинила Своими сердце рвущими словами! Как я ее на миг возненавидел И, проклиная, в ослепленьи гнева Занес над нею руку, чтоб ударить В лицо красивое и дорогое Но я сдержался и, в изнеможеньи Заплакав горько, жалобно, по-детски, Упав к ее ногам, молил вернуться И восклицал: «Неправда! О, неправда! Ты на себя клевещешь! Невиновна Ты в возведенных на себя поступках. Скажи мне, успокой, что ты все та же Моя непогрешимая, святая… Вернись ко мне…» Но скорбно головою Склоненная, она сказала: «Нет, Я не вернусь, я не могу вернуться: Я — падшая!..» — и, не окончив фразы, В рыданьях содрогнулась над столом. Я восклицал: «Не верю! Быть не может! Ты — чище чистоты самой. Но если — Хотя я этого не допускаю — И изменяла мне, о, неужели, Любя тебя, я не найду прощенья И оправданья в сердце, жившем только Тобой одной, тем более, что сам я Действительно преступен пред тобою?!» Я Злате рассказал о встречах с Диной В подробностях во всех чистосердечно, Молил ее, — была неумолимой. И, о любви своей твердя упорно, Меня благословив, простив и плача, Она ушла — и погрузилась ночь. О Боже! Упокой в раю лазурном Классическое счастье, что убито Разнузданными чувствами моими. И легкомыслие мое, и юность, И слабость пред соблазном оправдай. О Боже! Упокой в раю лазурном До твоего пришествия второго Все наши речи нежные, все мысли, Друг другу предназначенные, радость Свиданий вешних, ночи съединений И душ, и тел по Твоему завету. Любви же нашей Ты, о милосердный, Великий Бог, свершивший чудо встречи Двух половин единственной души, Дай вечно жить и сотвори ей память На веки вековечные. Аминь. Часть II Моя сестра единственная Зоя Скончалась девятьсот седьмой весною, Молниеносным церебросникальным Смертельным менингитом сражена. Ей было только тридцать два, и эта Внезапная нелепая кончина Произвела большое впечатленье На всю семью и всех знакомых наших, Ее любивших искренне. Сраженный Несчастьем, я забыл совсем и думать, Что умерла она без завещанья, И потому наследства я лишался: Дом перешел к двоюродному брату, Имущество ведь было родовое. Мы с мамой переехали немедля В излюбленную Гатчину на дачу. Светлейшая грузинская княгиня, Рожденная немецкая графиня, Две комнаты сдала в своей квартире. Она была художницей. Любила Искусство, но была «toquee» немного. Притом нередко сильно выпивала. Лет сорока сановника вдовою Оставшись, замкнуто, уединенно На пенсии жила. Ее рассказы, Исполненные образности, дали Впоследствии мне тему для поэзы. Она ко мне весьма благоволила. И часто с нею сидя на балконе, Беседовали мы до поздней ночи. Но беспокойный княжеский характер И постоянные ее причуды На нервы наши, Зоечкиной смертью Расшатанные, действовали скверно, И через две недели, вняв советам Знакомого профессора, мы с мамой Себе другую дачу подыскали, Покинув ее сумрачную Светлость. * * * Тогда к нам часто приезжали гости. Профессор пенья, древний киевлянин, Противник существующей системы Горизонтальной нотной, реформатор С проектом вертикальных начертаний, Фанатик проводимой им идеи; И штаба генерального полковник, Спирит и мистик, Зоечку любивший, Так безнадежно в культ воздвигший имя Ее, к нам приезжал еженедельно; Затем подруга Зои, институтка, Большая меломанка и лингвистка, Эстетка Александра Алексанна, Моих прогулок спутница, природу Красиво понимающая, тоже Гостила в это лето две недели. * * * Однажды с ней, направясь к Приорату, Мы шли по городу. У госпиталя Дворцового я встретил даму в черном, Которая, завидев в отдаленьи Меня, внезапно круто повернула И прочь пошла знакомою походкой; Узнал я в даме Злату. Дорогая, Что побудило новое страданье Мне причинить? Зачем ты отвернулась От любящего сердца? Ах, в то время Ты мне была особенно желанна: С кончиной Зои круг друзей по духу Вновь сузился, и ты была так кстати. Я чуткой Александре Алексанне, Участливо спросившей о печали, Поведал скорбное повествованье Нарушенного встречей с Диной счастья. Над озером мы долго с ней сидели. И гладила она мне мягко руки, И траур по моей сестре носимый Так свято ею, одухотворенный Прелестный тонкий профиль оттеняя И делая лицо ее бледнее, Являл печали олицетвореньем Изысканную строгую фигуру. Она меня любила, мне казалось Уже давно, и, может быть, признанья Мои ей тоже причинили боль. * * * До октября мы прожили на даче И с камеристкой фрейлины царицы, С шатенкой Лизой, девушкою стройной, Живущей рядом с нами, как-то ночью У нас в саду я встретился в предгрозье И познакомился непринужденно. Мы стали с ней друзья. Она в минуту Свободную шла в сад ко мне, и часто В беседах проводили мы все ночи. Она была тогда уже невестой, Но чувствовала сильное влеченье Ко мне и дружбу. Даже целовала Меня не раз, но чистым поцелуем. И никогда у нас не возникало Предположенья сблизиться телесно. Я после приезжал к ней даже в гости И с ней встречаться было мне отрадно: Она была хорошим человеком. * * * Я получил письмо по почте. Зина, Сестра певички Дины, та, что в лодке, На камень севшей, девочкой-подростком Была мне обозначена, свиданье На набережной, у Канавки Зимней, Мне назначала. Жил я одиноким, Ведя отшельнический образ жизни, Лишь в опере по-прежнему бывая. Но, новым сердцем заинтересован, Пошел охотно выслушать мотивы, В нем ныне возникающие смутно. В семнадцать лет она была блондинкой Миниатюрной, полной, не лишенной Пленительности. Очи голубые Смотрели так безгрешно и открыто. Ноябрьский снежный вечер над Невою Уже сгустил свой лиловатый сумрак. И возвещали дальние куранты Грядущий час вечернего гулянья; Меня остановила Зина первой, — Рассеянно чуть не прошел я мимо. Мы прогуляли с нею целый вечер, И от нее я выслушал признанья В любви давнишней, «с первого же взгляда» Она жила одна у старой тетки, Вдовы какого-то там адвоката. Мне Зина приглянулась, и тогда же Я предложил ей переехать в Пудость. Она охотно сразу согласилась. И вскоре мы поехали в деревню, Где Александр Степаныч, тот крестьянин, Что строил мне мою «Принцессу Грезу», В своей избе возвел перегородку (Большая дача не имела печек), И Зина поселилась там в уюте И теплоте, а я из Петербурга В неделю раза два к ней начал ездить. * * * Любил ли я ту девочку? Конечно. Я всех любил по-своему. И как бы Я мог брать женщин без любви взаимной? Единственной любовью и бессмертной, И неизменной, я любил лишь Злату, И к ней любовь — с другими нет сравнений. Но ведь из этого не вытекает, Как следствие, что я остался верен В отсталом смысле лишь одной, и сердце Свое живое умерщвлял ненужным Ни мне, ни Злате воздержаньем страсти И нежности. Без женственных касаний Моя душа художника зачахла б. Мне с Зиночкой уютно было: томной Она окутала меня любовью. И я любил ленивые движенья И теплоту ее объятий сильных. Она была земною, равнодушной К искусству и мещанкой в полном смысле. Но все же с нею изредка приятно Встречаться было мне. * * * Полковник Дашков, Спирит и мистик, Фофанова стансы Одни, любимые моей сестрою, Напомнил невзначай и предложил мне Поехать, познакомиться с поэтом, В то время жившим в Гатчине. Мы к Зине Заехали позавтракать, с собою Слеурова корзину взяв с мадерой И разными закусками. Оттуда Пошли мы лесом в сумерки к поэту. …Шлагбаум. Рельсы. Старая часовня. Ноябрьский вечер. Звезды и луна. Навстречу мужичок в тулупе теплом, Дубленом, в валенках, в лохматой шапке. — «Не знаешь ли, любезный, где живет тут Писатель Фофанов?» — Проникновенный Взгляд мужичка на нас из-под очков И еле уловимая усмешка: «Я — Фофанов»… * * * О, Константин Михалыч! Да разве вас забыть я в состояньи? Ведь вы такая прелесть, в самом деле! — Герой, пророк и русский мужичок, И с головы до ног поэт великий! Герой вы потому, что не страшились «Великих мира бренного сего», И хлесткие, и злые эпиграммы Говаривали часто в лица людям, Стоявшим у кормила черной власти. Пророк Вы, потому, что предсказали Мне будущность мою, ее предвидя, Не ошибаясь в людях, с кем случалось Встречаться вам на жизненном пути. И потому Вы мужичок российский, Что, им родясь, гордясь происхожденьем Своим, Вы все условности отвергли И своему мужицкому наряду Остались верны в простоте душевной. Поэт Вы потому, что Вы… поэт! * * * Он нас повел к себе, где познакомил С женой и сыном Костей. Этот мальчик Впоследствии Олимпов, футурист, Сошел с ума, когда отец скончался. Пункт — мания величья. Вырожденцем Он несомненно был. Его мне жаль. Детей всех было девять. Я их знаю. Мне больше нечего о них сказать. Жена поэта Лидья Константинна, Седая в сорок лет, производила Тяжелое, больное впечатленье: Она пила запоем и держала Себя совсем безнравственно. Не должен Я это скрыть — совсем наоборот. В причинах, право, трудно разобраться. То ли поэт споил подругу, — то ли Она его — судить об этом трудно. Несчастная семь раз с ума сходила. * * * Восторженно приветствовал Поэта Во мне экстазный Фофанов! И в первый Знакомства день мне посвятил акростих. Четыре года с этих пор мы были Знакомы с ним. Его я видел разным: Застенчивым, когда бывал он трезвым, Нередко гениально вдохновленным, В минуты опьяненья невозможным: И наглым, и воинственным, и зверским. Но все же доброта его бесспорна, Талантливость ярка и разум ясен. Он написал мне двадцать поевящений, Гостил по дням, не пил, случалось, вовсе, Причем дырой зияла эта трезвость На нашей жизни, и ее чинили Надежною заплатой опьяненья. Чинили мы, как истые поэты, Ухабно карусельные попойки. * * * По-прежнему меня тянуло к Злате, По-прежнему исполнен был я ею, О чем твердят весьма красноречиво Того периода мои поэзы. И вот, не в силах сдерживаться больше, Попал я как-то снова к Тимофею, Спросить его о ней мне захотелось, Прочувствовать ушедшее былое, Возникшее у дворника в подвале. Знакомая прекрасно обстановка Отчаянье такое всколыхнула Во мне, что стал я пить, и в результате Допился до потери представленья, Где я, зачем и что со мной… В разгаре Попойки (видно, было так угодно Судьбе моей) раскрылась дверь и Злата Предстала перед нами на пороге. Я смутно понимал тогда; однако От встречи получилось впечатленье Тяжелое: любимая, сначала Застывшая безмолвно и с тоскою Смотревшая на оргию, вдруг резко Какое-то ударное по сердцу В негодованьи бросила мне слово И скрылась, хлопнув дверью возмущенно. Та встреча предпоследней оказалась. Спустя семь лет мы встретились в последний, Последний раз — на несколько минут. * * * Опять весна, вторая после счастья, Испытанного с вечно дорогой. Опять весна пришла, и сердце снова Упилось пламным солнечным вином. Опять сморчков коричневые губки Набухли на опушке лесовой. Опять подснежники заголубели, И вся земля опять пошла вверх дном. С Перунчиком, поэтом-анархистом, Моих же лет, с которым я случайно У Фофанова сблизился весною, Уехали мы в Пудость, где избушку На курьих ножках сняв, ловили рыбу, Мечты, стихи и девок деревенских. Еще в начале года я расстался С любовницею третьей: поведенье Ее меня принудило. Хозяин Избы такие сообщил мне вещи, Что поступить иначе я не мог бы. * * * Кума Матрена (с нею мы крестили У лодочного мастера ребенка) По вечерам в избу к нам забегала — Поговорить, попеть и посмеяться. Исполнилось ей только восемнадцать. Она имела средний рост, фигурой Была полна немного, но красивей Матреши — девки не было в деревне. Я называл ее Предгрозей: имя Я произвел от душного: «предгрозье». Она томила, как перед грозою Томит нас воздух. Всей душой простою Она меня любила, и не мудрой Была любовь моей ингерманландки. Два лета мы любились. Много песен О ней пропето, много поцелуев Друг другу нами отдано взаимно. Ах, хороша была кума Матреша! * * * Андрей Антоныч, краснощекий мельник, Катюлиньку любовницей имевший, Печальную и скромную простушку, Наш постоянный ярый собутыльник, Вдруг воспылал к моей Предгрозе страстью, Ответной в девушке не возбуждая. И как-то раз, во время запоздалой На мельнице пирушки нашей, вздумал Меня убить из ревности, огромным Ножом взмахнул над головой моею. Перунчик, благородный мой приятель, Взревел, как тигр, и мельника за плечи Схватив, швырнул под стол, тем спас мне жизнь. С утра чем свет пришел Андрей Антоныч В избушку к нам с мольбою о прощеньи. И я, его отлично понимая, Сердиться и не думал. В этот вечер Веселую справляли мировую. И с той поры не трогал он Предгрози, Ко мне питая искреннюю дружбу. Хорошее, читатель, было время! Свободными мы были удальцами, И наши юношеские проказы Отмечены в моих воспоминаньях Отвагой, благородством, прямодушьем. * * * Прошло еще два года. Много женщин Дарили мне любовь свою и нежность: Annete, похожая на гейшу; Olli, Эстоночка с эгреткой; Карменсита, Мучительница сладостная; Флёртон, Щекочущая мозг синьора, И Шура с изумленными глазами, И Паня с оскорбленными устами, И Лапочка, и Дунь, и Maricon… Достаточно. Довольно. Дальше, дальше… Все это только сладостные миги. Все это пусто, кратко и мишурно. Не настоящее какое это. Я вспоминаю день иной, сыгравший Большую роль в моей дальнейшей жизни, Я вспоминаю день прихода Лизы, Сестры моей боготворимой Златы, Я вспоминаю день начала с нею Значительного властного романа. * * * Она пришла семнадцатой своею Невинной и мечтательной весною. Она пришла, как раненая серна, В своей любви нашедшая фиаско. Она пришла доверчиво, порывно, Влекомая ко мне интуитивно; Она пришла, как девушки приходят В храм Божий или к Божьему поэту. * * * Князь Русов, кирасир императрицы, Мисс Лиль полгода тонко развращая, Обратного добился результата: Он пробудил к себе в ней обожанье. Когда ж ему наскучила малютка, Жениться вздумал на аристократке И с Лизою порвал, как подобает Вельможе, очень грубо, очень резко. Возмущена сиятельным коварством, Она, недолго думая, в порыве Негодованья, ранила кинжалом Князька в плечо в его же кабинете. Но тусклый князь здесь поступил, как рыцарь: Замяв пустячный инцидент с девчонкой, Он просто приказал лакею Лизе Надеть пальто и проводить до двери. * * * И вот пришла она ко мне и, плача, Мне рассказала о своей обиде, О поруганьи девственного чувства. Она пришла, как раненая серна, Она пришла, как девушки приходят В храм Божий или к Божьему поэту. — «Я лишь двоих люблю на этом свете, — Сказала Лиза просто — Вас и князя. Вы мне всегда, еще в эпоху Златы, Казались небывалой в мире болью». Из слов ее узнал, что Злата замуж За видного чиновника из банка Назад три года вышла и имеет Уже ребенка: девочку Тамару. Я был сражен: она ведь этим шагом Со мной кончала навсегда. Жестокость Ее мне причинила снова муки. Последняя растаяла надежда, Пусть смутная, на наше примиренье, На съединенье в будущем, пусть — дальнем. И странным мне казалось: Злата, чище, Добрей кого мне не встречалось в жизни, Вдруг эта Злата, благостная Злата, Способна на жестокости. Как странно! Я в тот раз, как мог, успокоил Лизу И всматриваясь в личико, с сестрою, С ее сестрой, мне причинившей горе, Нашел большое сходство. Послужило То обстоятельство причиной — новой Глубокой связи с девушкою Лизой. * * * Мила мисс Лиль в английском синем платье, Фигуру облегающем вплотную, Когда она идет со мной по парку С вокзала, где меня встречала. Мила мисс Лиль с пикантной черной мушкой У верхней губки; маленькой головкой Каштановой качая грациозно. Высокая и гибкая, вниманье Всеобщее невольно привлекает. Мила мисс Лиль, идущая со стэком В бледнолимонной лайковой перчатке, Картавящая щебетно, как птичка, Кокетливые, глупенькие фразки. Мила мисс Лиль в раздумии тяжелом, Когда, отбросив глупости, так ясно И глубоко умеет видеть жизнь. * * * «Мой милый друг, пожалуйста, немного Побудь один и поскучай — я вскоре Вернусь: мне надо экстренно работу Снести», — стрекочет девушка и, шляпу Надев, сбегает с лестницы. Смеются За дверью голоса, и оживленно Две незнакомки в комнату вбегают, Конфузятся, меня завидев. Робко Одна из них, постарше, жмется к двери. Другая… Но ведь это ж упоенье! Сиреневый шнурок небрежно брошен На тонкую точеную головку. Ее прическа с правильным пробором В ней выдает шатенку; брови стрелкой Лицу, так, в меру, долю изумленья Сурово придают; в лице тончайшем Ирония и страстность; ноздри горды. — «Ушла надолго Лиза?» — мне казалось, Спросила не она, а жемчуг зубок, Так ослепительно они блеснули. — «Нет, вскоре будет, Вы, mesdemoiselles, Любезны будьте сесть» — «Pardon, я дама. А вот подруга — барышня. Садиться Не станем мы: в такую ли погоду По комнатам сидеть? Мы в парк стремимся, А Вы, пожалуйста, ей передайте… Нет, впрочем, нет: гораздо лучше, право, Чем здесь скучать Вам одному без книги, На полчаса пройтись — вернемся вместе» — Я был в восторге от ее отваги (Сказали бы «нахальство» фарисеи!) И мы втроем ушли. Я не вернулся В тот день к мисс Лиль. Я не пришел ни завтра, Ни через десять дней. Лишь через месяц Мы увидались вновь, чтоб не расстаться Семь полнолуний. И виной — Инстасса. * * * Да, мы ушли втроем. Но день весенний Был так пригож, был так горяч и золот И у Инстассы под сиренью глаза Блестели так приманчиво и важно Большие темно-серые соблазны И так интимно прижимала руку Мою она, что мы… вдвоем остались. Подруга поняла, что нам помехой Является она; на перекрестке Ближайшем поклонилась и исчезла. А мы пошли не в парк, а в чащу леса, Откуда целый вечер, ночь и утро Дороги не могли найти обратной: Мешала страсть, затмившая глаза, Дня через два приехала Инстасса Ко мне на час, и ровно три недели, Захваченная страстью, прогостила. Была ль то жизнь? Я думаю скорее Ее назвать сплошным дурманом можно: Болели губы от лобзаний страстных, Искусанные в кровь; бледнели лица И не работал мозг в изнеможеньи. Но ревность Инсты так была несносна, И так дика, и так невероятна, Что я устроил бунт, и мы расстались Молниеносно с пламенной Инстассой. Впоследствии, однако, с ней друзьями Встречались мы, когда на содержанье Ее взял князь… Атракцион Цимлянский! Я отдохнуть хотел от связи с Инстой И написал покаянные строки Своей мисс Лиль. Смущенно улыбаясь, В мой дом вошла незлобивая Лиза. * * * Великий Римский-Корсаков и Врубель, И Фофанов скончались в эти годы. И благовестом звонов погребальных Гудели необъятые пространства. Три гения, как светочи, погасли. Их творчество трехкратно, триедино, И души их, насыщенные Русью, В слиянии своем — уже эпоха. Ах, незабвенны Александра Блока Слова над свежей Врубеля могилой. «Лишь истый гений может в шуме ветра Расслышать фразу, полную значенья». Все трое обладали этим даром И постоянно вслушивались в ветер, Отображая в творчестве тот голос, Который изъяснял России душу: Ведь русский ветер веет русским духом. * * * Роман с мисс Лиль, неровный и волнистый, То в нежных замираньях, то во вспышках «Чудовища с зелеными глазами». Как говорит Шекспир про ревность, вспышках Моей косматой ревности, дремавшей До той поры и Лизой пробужденной, Благодаря былой новелле с князем; Роман с мисс Лиль, нам давший темень муки, В котором искры счастья слишком тусклы. Роман с необъяснимым недоверьем К ее словам, и взорам, и поступкам, Тем более, что в скверном не заметил Ее ни в чем, был прерван новой встречей. Взошла Мадлена на престол фатальный Моей души тревожной и мятежной, Моей души, как вихрь, неугомонной. * * * Мой дар расцвел в ту пору полным цветом, И ею вдохновенные поэзы Мне дали имя. Я судить не стану О наших отношеньях, не приведших К взаимности, как я ее трактую. Не стану я судить Мадлены строго, Чтоб не сказать ей много неприятных И едких слов: к чему? — Ее кузина Тиана ей сказала их немало В мою защиту. Я отмечу только Что с мужем, к сожаленью, слишком поздно, По-моему, она рассталась; сердце Свое тогда Тринадцатой я отдал. Еще отмечу, что, не помня злого, Я навсегда признателен Мадлене За ею принесенную мне Славу. И до сих пор не гаснет наша дружба. И ныне в Югославии, в Апатии Я ей пишу желанно, получая Печальные, молитвенные письма. В одном из них из старого романса Цитата — «Бога ради, ей подайте: Она была мечтой поэта», — больно Мое кольнуло сердце. О, Мадлена! Не плачьте, не тоскуйте, было надо, Должно быть, поступить, как поступили Со мною Вы… Я вас не обвиняю. * * * С мисс Лиль расстались мы по доброй воле Ее, она заметив чутко склонность Мою к Мадлене, больше не хотела Жить у меня. Я нежно, осторожно Придерживал ее, но было тщетно: Она ушла. Я, стоя на коленях, Рыдая, провожал ее. И, плача Ответно, Лиза долго колебалась И вдруг ушла, стремительно ушла… Смущен одним, как сообщает Злата, Она сказала ей: ее я выгнал И даже… надругался… Спорить с мертвой Я не могу — я просто умолкаю. А что касается ее ребенка, Меня письмом ее сестра просила В тринадцатому году о ней подумать. Я жил тогда на мызе «Пустомерже» У старенькой княгини Оболенской С той женщиной, которая имела Ребенка шестимесячного, дочку Мою; та, несмотря на уговоры И просьбы взять малютку, энергично Противилась. То ревность или глупость? Во всяком случае — жестокосердье. * * * Так шли года, и женщины мелькали, Как лепестки под ветром с вешних яблонь: Княжна Аруся, Сонна, Валентина И Нефтис, и Гризельда, и Людмила, И Фанни, и Британочка, и Вера, И Ната — и я всех имен не помню. Я не со всеми был телесно близок, Но так или иначе с ними связан. И много филигранных ощущений Вы, милые, вы, нежные, мне дали. Я вспоминаю всех вас благодарно. Так шли года, и год пришел Всемирной Войны. И Лиза вновь пришла к поэту. Спустя три года добрая все та же И любящая так же, как и прежде, Она звала к себе меня. И как-то В компании собратьев-футуристов, Чудесно пообедав у Эрнеста, Заехал я за нею в лимузине. Эгисты поджидали на площадке. Я позвонил — мне дверь открыла… Злата! Она меня войти просила. Лизы Не оказалось дома. Как в тумане Я к ней вошел. Вошел угаслый, вялый И бледно вспоминающий былое… И было в этом что-то роковое… Я был нетрезв и утомлен. Неясно Соображал. Мне все казалось сном. * * * Спустя семь лет, в Эстонии, в июле Пришло письмо от Златы из Берлина. Откуда адрес мой она узнала? Но своего мне не дала. О, Злата! О, Женщина! Твое письмо — поэма. Я положил его, почти дословно На музыку — на музыку стихов.