А если я себе позволю, Дав ямбу пламенному волю, Тряхнуть прекрасной стариной И, вдохновляемый весной, Спою поэму на отличье, В которой будет пенье птичье, Призывотрели соловьев И воды рек, и сень лесов, И голубые лимузины, И эксцентричные кузины, И остро-пряный ассонанс, И элегантный Гюисманс, И современные-грезэрки, Заполнившие этажерки Томами сладостных поэз, Блестящими, как полонез, И просто девственные дамы, Себе построившие храмы В сердцах совсем чужих мужей, Забывшие своих детей, Своих супругов — из-за скуки; И тут же Скрябинские звуки, — Поэма, полная огня, — И жалопчелье златодня, И сумасшествие Берлина, И мудрость английского сплина, И соком блещущий гранат, Эолпиано Боронат И с ней снегурочность Липковской, И Брюсов, «президент московский», И ядовитый Сологуб С томящим нервы соло губ, Воспевших жуткую Ортруду, И графоманы, отовсюду В журналы шлющие стихи, В которых злющие грехи, И некий гувернер недетский Адам Акмеич Городецкий, Известный апломбист «Речи», Бездарь во всем, что ни строчи, И тут же публикой облапен, Великий «грубиян» Шаляпин И конкурент всех соловьев И Собинова — сам Смирнов, И парень этакий-таковский Смышленый малый Маяковский, Сумевший кофтой (цвет танго!) Наделать бум из ничего. И лев журналов, шик для Пензы, Работник честный Митя Цензор, Кумир модисток и портних, Блудливый взор, блудливый стих… . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . И свита баб Иллиодора, Сплошной нелепицы и вздора, И, наконец, само Танго — «Бери ее! бери ero!..» Мой пылкий ямб достиг галопа И скачет, точно антилопа, Но я боюсь его загнать: Вдруг пригодится мне, как знать! Уж лучше я его взнуздаю И дам погарцовать по маю: Иди, пленяй собой луга… А там — ударим на врага!