Однажды я тоже зимою приплыл сюда из Египта, считая, что буду встречен на запруженной набережной женой в меховом манто и в шляпке с вуалью. Однако встречать меня пришла не она, а две старенькие болонки с золотыми зубами. Хозяин-американец объяснял мне потом, что если его ограбят, болонки позволят ему свести на первое время концы с концами. Я поддакивал и смеялся. Набережная выглядела бесконечной и безлюдной. Зимний, потусторонний свет превращал дворцы в фарфоровую посуду и население — в тех, кто к ней не решается прикоснуться. Ни о какой вуали, ни о каком манто речи не было. Единственною прозрачной вещью был воздух и розовая, кружевная занавеска в гостинице ‘Мелеагр и Аталанта’, где уже тогда, одиннадцать лет назад, я мог, казалось бы, догадаться, что будущее, увы, уже настало. Когда человек один, он в будущем, ибо оно способно обойтись, в свою очередь, без сверхзвуковых вещей, обтекаемой формы, свергнутого тирана, рухнувшей статуи. Когда человек несчастен, он в будущем. Теперь я не становлюсь больше в гостиничном номере на четвереньки, имитируя мебель и защищаясь от собственных максим. Теперь умереть от горя, боюсь, означало бы умереть с опозданьем; а опаздывающих не любят именно в будущем. Набережная кишит подростками, болтающими по-арабски. Вуаль разрослась в паутину слухов, перешедших впоследствии в сеть морщин, и болонок давно поглотил их собачий Аушвиц. Не видать и хозяина. Похоже, что уцелели только я и вода: поскольку и у нее нет прошлого.