Я пришёл к Рождеству с пустым карманом. Издатель тянет с моим романом. Календарь Москвы заражён Кораном. Не могу я встать и поехать в гости ни к приятелю, у которого плачут детки, ни в семейный дом, ни к знакомой девке. Всюду необходимы деньги. Я сижу на стуле, трясусь от злости. Ах, проклятое ремесло поэта. Телефон молчит, впереди диета. Можно в месткоме занять, но это — все равно, что занять у бабы. Потерять независимость много хуже, чем потерять невинность. Вчуже, полагаю, приятно мечтать о муже, приятно произносить «пора бы». Зная мой статус, моя невеста пятый год за меня ни с места; и где она нынче, мне неизвестно: правды сам чёрт из нее не выбьет. Она говорит: «Не горюй напрасно. Главное — чувства! Единогласно?» И это с ее стороны прекрасно. Но сама она, видимо, там, где выпьет. Я вообще отношусь с недоверьем к ближним. Оскорбляю кухню желудком лишним. В довершенье всего, досаждаю личным взглядом на роль человека в жизни. Они считают меня бандитом, издеваются над моим аппетитом. Я не пользуюсь у них кредитом. «Наливайте ему пожиже!» Я вижу в стекле себя холостого. Я факта в толк не возьму простого, как дожил до Рождества Христова Тысяча Девятьсот Шестьдесят Седьмого. Двадцать шесть лет непрерывной тряски, рытья по карманам, судейской таски, ученья строить Закону глазки, изображать немого. Жизнь вокруг идёт как по маслу. (Подразумеваю, конечно, массу.) Маркс оправдывается. Но, по Марксу, давно пора бы меня зарезать. Я не знаю, в чью пользу сальдо. Мое существование парадоксально. Я делаю из эпохи сальто. Извините меня за резвость! То есть все основания быть спокойным. Никто уже не кричит: «По коням!» Дворяне выведены под корень. Ни тебе Пугача, ни Стеньки. Зимний взят, если верить байке. Джугашвили хранится в консервной банке. Молчит орудие на полубаке. В голове моей — только деньги. Деньги прячутся в сейфах, в банках, в чулках, в полу, в потолочных балках, в несгораемых кассах, в почтовых бланках. Наводняют собой Природу! Шумят пачки новеньких ассигнаций, словно вершины берёз, акаций. Я весь во власти галлюцинаций. Дайте мне кислороду! Ночь. Шуршание снегопада. Мостовую тихо скребет лопата. В окне напротив горит лампада. Я торчу на стальной пружине. Вижу только лампаду. Зато икону я не вижу. Я подхожу к балкону. Снег на крышу кладет попону, и дома стоят, как чужие. Равенство, брат, исключает братство. В этом следует разобраться. Рабство всегда порождает рабство. Даже с помощью революций. Капиталист развел коммунистов. Коммунисты превратились в министров. Последние плодят морфинистов. Почитайте, что пишет Луций. К нам не плывет золотая рыбка. Маркс в производстве не вяжет лыка. Труд не является товаром рынка. Так говорить — оскорблять рабочих. Труд — это цель бытия и форма. Деньги — как бы его платформа. Нечто помимо путей прокорма. Размотаем клубочек. Вещи больше, чем их оценки. Сейчас экономика просто в центре. Объединяет нас вместо церкви, объясняет наши поступки. В общем, каждая единица по своему существу — девица. Она желает объединиться. Брюки просятся к юбке. Шарик обычно стремится в лузу. (Я, вероятно, терзаю Музу.) Не Конкуренции, но Союзу принадлежит прекрасное завтра. (Я отнюдь не стремлюсь в пророки. Очень возможно, что эти строки сократят ожиданья сроки: «Год засчитывать за два».) Пробил час и пора настала для брачных уз Труда — Капитала. Блеск презираемого металла (дальше — изображенье в лицах) приятней, чем пустота в карманах, проще, чем чехарда тиранов, лучше цивилизации наркоманов, общества, выросшего на шприцах. Грех первородства — не суть сиротства. Многим, бесспорно, любезней скотство. Проще различье найти, чем сходство: «У Труда с Капиталом контактов нету». Тьфу-тьфу, мы выросли не в Исламе, хватит трепаться о пополаме. Есть влечение между полами. Полюса создают планету. Как холостяк я грущу о браке. Не жду, разумеется, чуда в раке. В семье есть ямы и буераки. Но супруги — единственный вид владельцев того, что они создают в усладе. Им не требуется «Не укради». Иначе все пойдем Христа ради. Поберегите своих младенцев! Мне, как поэту, все это чуждо. Больше: я знаю, что «коемуждо…» Пишу и вздрагиваю: вот чушь-то, неужто я против законной власти? Время спасет, коль они неправы. Мне хватает скандальной славы. Но плохая политика портит нравы. Это уж — по нашей части! Деньги похожи на добродетель. Не падая сверху — Аллах свидетель,— деньги чаще летят на ветер не хуже честного слова. Ими не следует одолжаться. С нами в гроб они не ложатся. Им предписано умножаться, словно басням Крылова. Задние мысли сильней передних. Любая душа переплюнет ледник. Конечно, обществу проповедник нужней, чем слесарь, науки. Но, пока нигде не слыхать пророка, предлагаю — дабы еще до срока не угодить в объятья порока: займите чем-нибудь руки. Я не занят, в общем, чужим блаженством. Это выглядит красивым жестом. Я занят внутренним совершенством: полночь — полбанки — лира. Для меня деревья дороже леса. У меня нет общего интереса. Но скорость внутреннего прогресса больше, чем скорость мира. Это — основа любой известной изоляции. Дружба с бездной представляет сугубо местный интерес в наши дни. К тому же это свойство несовместимо с братством, равенством, и, вестимо, благородством невозместимо, недопустимо в муже. Так, тоскуя о превосходстве, как Топтыгин на воеводстве, я пою вам о производстве. Буде указанный выше способ всеми правильно будет понят, общество лучших сынов нагонит, факел разума не уронит, осчастливит любую особь. Иначе — верх возьмут телепаты, буддисты, спириты, препараты, фрейдисты, неврологи, психопаты. Кайф, состояние эйфории, диктовать нам будет свои законы. Наркоманы прицепят себе погоны. Шприц повесят вместо иконы Спасителя и Святой Марии. Душу затянут большой вуалью. Объединят нас сплошной спиралью. Воткнут в розетку с этил-моралью. Речь освободят от глагола. Благодаря хорошему зелью, закружимся в облаках каруселью. Будем спускаться на землю исключительно для укола. Я уже вижу наш мир, который покрыт паутиной лабораторий. А паутиною траекторий покрыт потолок. Как быстро! Это неприятно для глаза. Человечество увеличивается в три раза. В опасности белая раса. Неизбежно смертоубийство. Либо нас перережут цветные. Либо мы их сошлём в иные миры. Вернёмся в свои пивные. Но то и другое — не христианство. Православные! Это не дело! Что вы смотрите обалдело?! Мы бы предали Божье Тело, расчищая себе пространство. Я не воспитывался на софистах. Есть что-то дамское в пацифистах. Но чистых отделять от нечистых — не наше право, поверьте. Я не указываю на скрижали. Цветные нас, бесспорно, прижали. Но не мы их на свет рожали, не нам предавать их смерти. Важно многим создать удобства. (Это можно найти у Гоббса.) Я сижу на стуле, считаю до ста. Чистка — грязная процедура. Не принято плясать на могиле. Создать изобилие в тесном мире это по-христиански. Или: в этом и состоит Культура. Нынче поклонники оборота «Религия — опиум для народа» поняли, что им дана свобода, дожили до золотого века. Но в таком реестре (издержки слога) свобода не выбрать — весьма убога. Обычно тот, кто плюет на Бога, плюет сначала на человека. «Бога нет. А земля в ухабах». «Да, не видать. Отключусь на бабах». Творец, творящий в таких масштабах, делает слишком большие рейды между объектами. Так что то, что там Его царствие,— это точно. Оно от мира сего заочно. Сядьте на свои табуреты. Ночь. Переулок. Мороз блокады. Вдоль тротуаров лежат карпаты. Планеты раскачиваются, как лампады, которые Бог возжег в небосводе в благоговенье своем великом перед непознанным нами ликом (поэзия делает смотр уликам), как в огромном кивоте. В Новогоднюю ночь я сижу на стуле. Ярким блеском горят кастрюли. Я прикладываюсь к микстуре. Нерв разошелся, как чёрт в сосуде. Ощущаю легкий пожар в затылке. Вспоминаю выпитые бутылки, вологодскую стражу, Кресты, Бутырки. Не хочу возражать по сути. Я сижу на стуле в большой квартире. Ниагара клокочет в пустом сортире. Я себя ощущаю мишенью в тире, вздрагиваю при малейшем стуке. Я закрыл парадное на засов, но ночь в меня целит рогами Овна, словно Амур из лука, словно Сталин в XVII съезд из «тулки». Я включаю газ, согреваю кости. Я сижу на стуле, трясусь от злости. Не желаю искать жемчуга в компосте! Я беру на себя эту смелость! Пусть изучает навоз кто хочет! Патриот, господа, не крыловский кочет. Пусть КГБ на меня не дрочит. Не бренчи ты в подкладке, мелочь! Я дышу серебром и харкаю медью! Меня ловят багром и дырявой сетью. Я дразню гусей и иду к бессмертью, дайте мне хворостину! Я беснуюсь, как мышь в темноте сусека! Выносите святых и портрет Генсека! Раздается в лесу топор дровосека. Поваляюсь в сугробе, авось остыну. Ничего не остыну! Вообще забудьте! Я помышляю почти о бунте! Не присягал я косому Будде, за червонец помчусь за зайцем! Пусть закроется — где стамеска!— яснополянская хлеборезка! Непротивленье, панове, мерзко. Это мне — как серпом по яйцам! Как Аристотель на дне колодца, откуда не ведаю что берётся. Зло существует, чтоб с ним бороться, а не взвешивать на коромысле. Всех скорбящих по индивиду, всех подверженных конъюнктивиту, всех к той матери по алфавиту: демократия в полном смысле! Я люблю родные поля, лощины, реки, озера, холмов морщины. Все хорошо. Но дерьмо мужчины: в теле, а духом слабы. Это я верный закон накнокал. Все утирается ясный сокол. Господа, разбейте хоть пару стекол! Как только терпят бабы? Грустная ночь у меня сегодня. Смотрит с обоев былая сотня. Можно поехать в бордель, и сводня — нумизматка — будет согласна. Лень отклеивать, суетиться. Остается тихо сидеть, поститься да напротив в окно креститься, пока оно не погасло. «Зелень лета, эх, зелень лета! Что мне шепчет куст бересклета? Хорошо пройтись без жилета! Зелень лета вернется. Ходит девочка, эх, в платочке. Ходит по полю, рвёт цветочки. Взять бы в дочки, эх, взять бы в дочки. В небе ласточка вьётся».