Здесь жил Швейгольц, зарезавший свою любовницу — из чистой показухи. Он произнес: ‘Теперь она в Раю’. Тогда о нем курсировали слухи, что сам он находился на краю безумия. Вранье! Я восстаю. Он был позер и даже для старухи — мамаши — я был вхож в его семью — не делал исключения. Она скитается теперь по адвокатам, в худом пальто, в платке из полотна. А те за дверью проклинают матом ее акцент и что она бедна. Несчастная, она его одна на свете не считает виноватым. Она бредет к троллейбусу. Со дна сознания всплывает мальчик, ласки стыдившийся, любивший молоко, болевший, перечитывавший сказки… И все, помимо этого, мелко! Сойти б сейчас… Но ехать далеко. Троллейбус полн. Смеющиеся маски. Грузин кричит над ухом ‘Сулико’. И только смерть одна ее спасет от горя, нищеты и остального. Настанет май, май тыща девятьсот сего от Р. Х., шестьдесят седьмого. Фигура в белом ‘рак’ произнесет. Она ее за ангела, с высот сошедшего, сочтет или земного. И отлетит от пересохших сот пчела, ее столь жалившая. Дни пойдут, как бы не ведая о раке. Взирая на больничные огни, мы как-то и не думаем о мраке. Естественная смерть ее сродни окажется насильственной: они — дни — движутся. И сын ее в бараке считает их, Господь его храни.