Я вдруг сегодня вспомнил Сан-Франциско, Банкет на двадцать первом этаже И сунутую в руки мне записку, Чтоб я с соседом был настороже. Сосед — владелец здешних трех газет — Был тигр, залезший телом в полосатый Костюм из грубой шерсти рыжеватой, Но то и дело из него на свет Вдруг вылезавший вычищенной пастой Тигриною улыбкою зубастой И толстой лапой в золотой шерсти, Подпиленной на всех когтях пяти. Наш разговор с ним, очень длинный, трезвый, Со стороны, наверно, был похож На запечатанную пачку лезвий, Где до поры завернут каждый нож. В том, как весь вечер выдержал он стойко Со мной на этих вежливых ножах, Была не столько трезвость, сколько стойка Перед прыжком в газетных камышах; Недаром он приполз на мягких лапах На красный цвет и незнакомый запах! И сколькими б кошачьими кругами Беседа всех углов ни обошла, Мы молча встали с ним из-за стола Тем, кем и сели за него, — врагами. ……………………………………. И все-таки я вспомнил через год Ничем не любопытный этот вечер, — Не потому ли, что до нашей встречи Я видел лишь последний поворот Тигриных судеб на людских судах, Где, полиняв и проиграв все игры, Шли за решетку пойманные тигры, Раздавливая ампулы в зубах! А он был новый, наглый, молодой. Наверно, и они такими были, Когда рейхстаг зажгли своей рукой И в Лейпциге Димитрова судили. Горит, горит в Америке рейхстаг, И мой сосед в нем факельщик с другими, И чем пожар сильней, тем на устах Все чаще, чаще слышно его имя. Когда, не пощадив ни одного, Народов суд их позовет к ответу, Я там, узнав его при встрече этой, Скажу: я помню молодость его!