Мы хозяина, кажется, утомили… Пора уезжать — бьют часы на камине. Надо встать и проститься, и долгие мили вновь считать на английской зеленой равнине. Нас сначала сюда и пускать не хотели, мы уже тут встречались с подобными штуками: «Мистер Шоу не сможет», «Мистер Шоу в постели» так гласил их отказ, на машинке отстуканный. Но потом вдруг по почте — письмо от руки с приглашеньем, со схемой, как ехать получше нам, с тем особым педантством, с каким в этих случаях пишут великие старики, зная цену себе, но, от многих в отличие, не меняя привычек с приходом величия. И вот мы доехали — за три часа — от дымного Лондона до этого домика, где на полках, как мертвых друзей голоса, собрались порыжелые, старые томики, где усопший давно девятнадцатый век еще бродит по тихим коврам в кабинете и стоит у камина седой человек, самый старый писатель на целой планете. Он и сам — на столетье чем-то похожий. И конца ему нет — такой он высокий. Голубые глаза и веселые щеки, сто лукавых морщинок на старческой коже. Шевеля над улыбкой усами добрыми, отбросив привычной иронии стрелы, он смотрит на нас глазами, которыми на родину нашу когда-то смотрел он; они все мягче, добрее, шире, как будто теплом ее дальним лучатся. Наверное, здесь, в им осмеянном мире, такими глаза его видят не часто! Он вспоминает, как ехал в Союз, репортеров ответом огрев, как плетью: чтоб там, только там отметить свою дату семидесятипятилетья! И как, если он доживет до ста лет (он смягчает улыбкою эту дату), он снова в страну нашу купит билет, как в юности, в семьдесят пять, когда-то. И снова уедет, хлопнувши дверью, в наш не напичканный шутками горькими, в наш новый мир, в который он верит чем дальше, тем с меньшими оговорками. Он говорит о Стране Советов с такой на него непохожей нежностью… Он совсем не насмешлив сегодня, этот старик, знаменитый своей насмешливостью. В этот дом, где гости давно не бывали, мы пришли не писателями, не поэтами, наших книг не читал он, и знал нас едва ли, и позвал нас к себе совсем не поэтому: он нас звал, чтоб глаза перед смертью увидели в этом мире злодейств, чистогана и прибылей Двух другой половины земли представителей, двух советских людей, кто б они ни были. И поэтому пусть нам будет простительно, что старик провожать нас идет к воротам, словно целый народ был его посетителем — и он прощается с этим народом. Как ни просим, ни молим его мы, двое, напрасны наши все уговоры. Под дождем, с непокрытою головою, упрямой походкой идет через двор он, бурча, что это — ирландский обычай, что погода здесь бывает и хуже, и сердито носами ботинок тыча во все попадающиеся лужи. У самых ворот, пресекая споры, нагибается, нас отстранив руками, вынимает из гнезд два толстых запора и ногою сдвигает приваленный камень. Нам вовсе не до того, чтоб гордиться. Мы знаем одно лишь чувство простое: мы спешим уехать, чтоб простудиться он не успел, под дождем тут стоя. Но он, как будто его не трогает ни этот дождь, ни мартовский ветер, выходит за нами вслед на дорогу, словно остался один на свете, словно о чем-то еще жалея, словно что-то договорить осталось… Никогда не забуду этой аллеи, длинной, как жизнь, одинокой, как старость. Не забуду, как, выехав к повороту, мы увидели с нежностью и печалью, как все еще стоит у ворот он, высоко руку подняв на прощанье.