(Повесть. 1830 год.) Вступление Осенний день тихонько угасал На высоте гранитных шведских скал. Туман облек поверхности озер, Так что едва заметить мог бы взор Бегущий белый парус рыбака. Я выходил тогда из рудника, Где золото, земных трудов предмет, Там люди достают уж много лет; Здесь обратились страсти все в одну, И вечный стук тревожит тишину; Между столпов гранитных и аркад Блестит огонь трепещущих лампад, Как мысль в уме, подавленном тоской, Кидая свет бессильный и пустой!.. Но если очи, в бесприветной мгле Угасшие, морщины на челе, Но если бледный вялый цвет ланит И равнодушный молчаливый вид, Но если вздох, потерянный в тиши, Являют грусть глубокую души, – О! Не завидуйте судьбе такой. Печальна жизнь в могиле золотой. Поверьте мне, немногие из них Могли собрать плоды трудов своих. Не нахожу достаточных речей, Чтоб описать восторг души моей, Когда я вновь взглянул на небеса, И освежила голову роса. Тянулись цепью острые скалы Передо мной; пустынные орлы Носилися, крича средь высоты. Я зрел вдали кудрявые кусты У озера спокойных берегов И стебли черные сухих дубов. От рудника вился желтея путь… Как я желал скорей в себя вдохнуть Прохладный воздух, вольный, как народ Тех гор, куда сей узкий путь ведет. Вожатому подарок я вручил, Но, признаюсь, меня он удивил, Когда не принял денег. Я не мог Понять, зачем, и снова в кошелек Не смел их положить… Его черты (Развалины минувшей красоты, Хоть не являли старости оне), Казалося, знакомы были мне. И подойдя, взяв за руку меня: «Напрасно б, – он сказал, – скрывался я! Так, Джюлио пред вами, но не тот, Кто по струям венецианских вод В украшенной гондоле пролетал. Я жил, я жил и много испытал; Не для корысти я в стране чужой: Могилы тьма сходна с моей душой, В которой страсти, лета и мечты Изрыли бездну вечной пустоты… Но я молю вас только об одном, Молю: возьмите этот свиток. В нем, В нем мир всю жизнь души моей найдет – И, может быть, он вас остережет!» Тут скрылся быстро пасмурный чудак, И посмеялся я над ним; бедняк, Я полагал, рассудок потеряв, Не потерял еще свой пылкий нрав; Но, пробегая свиток (видит бог), Я много слез остановить не мог. * Есть край: его Италией зовут; Как божьи птицы, мнится, там живут Покойно, вольно и беспечно. И прошлец, Германии иль Англии жилец, Дивится часто счастию людей, Скрывающих улыбкою очей Безумный пыл и тайный яд страстей. Вам, жителям холодной стороны, Не перенять сей ложной тишины, Хотя ни месть, ни ревность, ни любовь Не могут в вас зажечь так сильно кровь, Как в том, кто близ Неаполя рожден: Для крайностей ваш дух не сотворен!.. Спокойны вы!.. На ваш унылый край Навек я променял сей южный рай, Где тополи, обвитые лозой, Хотят шатер достигнуть голубой, Где любят моря синие валы Баюкать тень береговой скалы… Вблизи Неаполя мой пышный дом Белеется на берегу морском, И вкруг него веселые сады; Мосты, фонтаны, бюсты и пруды Я не могу на память перечесть; И там у вод, в лимонной роще, есть Беседка; всех других она милей, Однако вспомнить я боюсь об ней. Она душистым запахом полна, Уединенна и всегда темна. Ах! Здесь любовь моя погребена; Здесь крест, нагнутый временем, торчит Над холмиком, где Лоры труп сокрыт. При верной помощи теней ночных, Бывало, мы, укрывшись от родных, Туманною озарены луной, Спешили с ней туда рука с рукой; И Лора, лютню взяв, певала мне… Ее плечо горело как в огне, Когда к нему я голову склонял И пойманные кудри целовал… Как гордо волновалась грудь твоя, Коль очи в очи томно устремя, Твой Джюлио слова любви твердил; Лукаво милый пальчик мне грозил, Когда я, у твоих склоняясь ног, Восторг в душе остановить не мог… Случалось, после я любил сильней, Чем в этот раз; но жалость лишь о сей Любви живет, горит в груди моей. Она прошла, таков судьбы закон, Неумолим и непреклонен он, Хотя щадит луны любезной свет, Как памятник всего, чего уж нет. О, тень священная! Простишь ли ты Тому, кто обманул твои мечты, Кто обольстил невинную тебя И навсегда оставил не скорбя? Я страсть твою употребил во зло, Но ты взгляни на бледное чело, Которое изрыли не труды, – На нем раскаянья и мук следы; Взгляни на степь, куда я убежал, На снежные вершины шведских скал, На эту бездну смрадной темноты, Где носятся, как дым, твои черты, На ложе, где с рыданием, с тоской Кляну себя с минуты роковой… И сжалься, сжалься, сжалься надо мной!.. ……………… ……………… Когда мы женщину обманем, тайный страх Живет для нас в младых ее очах; Как в зеркале, вину во взоре том Мы различив, укор себе прочтем. Вот отчего, оставя отчий дом, Я поспешил, бессмысленный, бежать, Чтоб где-нибудь рассеянье сыскать! Но с Лорой я проститься захотел. Я объявил, что мне в чужой предел Отправиться на много должно лет, Чтоб осмотреть великий божий свет. «Зачем тебе! – воскликнула она, – Что даст тебе чужая сторона, Когда ты здесь не хочешь быть счастлив?.. Подумай, Джюлио!» Тут, взор склонив, Она меня рукою обняла, – «Ах, я почти уверена была, Что не откажешь в просьбе мне одной: Не покидай меня, возьми с собой, Не преступи вторично свой обет… Теперь… ты должен знать!..» – «Нет, Лора, нет! – Воскликнул я, – оставь меня, забудь; Привязанность былую не вдохнуть В холодную к тебе отныне грудь; Как странники на небе, облака, Свободно сердце и любовь легка». И, побледнев как будто бы сквозь сна, В ответ сказала тихо мне она: «Итак, прости навек, любезный мой; Жестокий друг, обманщик дорогой; Когда бы знал, что оставляешь ты… Однако, прочь, безумные мечты, Надежда! Сердце это не смущай… Ты более не мой… прощай!.. Прощай!.. Желаю, чтоб тебя в чужой стране Не мучила бы память обо мне…» То был глубокой вещей скорби глас. Так мы расстались. Кто жалчей из нас, Пускай в своем уме рассудит тот, Кто некогда сии листы прочтет. Зачем цену утраты на земле Мы познаем, когда уж в вечной мгле Сокровище потонет, и никак Нельзя разгнать его покрывший мрак? Любовь младых, прелестных женских глаз, По редкости, сокровище для нас (Так мало дев, умеющих любить); Мы день и ночь должны его хранить; И горе! Если скроется оно: Навек блаженства сердце лишено. Мы только раз один в кругу земном Горим взаимной нежности огнем. Пять целых лет провел в Париже я. Шалил, именье с временем губя; Первоначальной страсти жар святой Я называл младенческой мечтой. Дорога славы, заманив мой взор, Наскучила мне. Совести укор Убить любовью новой захотев, Я стал искать беседы юных дев; Когда же охладел к ним наконец, Представила мне дружба свой венец; Повеселив меня немного дней, Распался он на голове моей… Я стал бродить печален и один; Меня уверили, что это сплин; Когда же надоели доктора, Я хладнокровно их согнал с двора. Душа моя была пуста, жестка. Я походил тогда на бедняка: Надеясь клад найти, глубокий ров Он ископал среди своих садов, Испортить не страшась гряды цветов, Рыл, рыл – вдруг что-то застучало – он Вздрогнул… предмет трудов его найден – Приблизился… торопится… глядит: Что ж? – перед ним гнилой скелет лежит! «Заботы вьются в сумраке ночей Вкруг ложа мягкого, златых кистей; У изголовья совесть-скорпион От вежд засохших гонит сладкий сон; Как ветр преследует по небу вдаль Оторванные тучки, так печаль, В одну и ту же с нами сев ладью, Не отстает ни в куще, ни в бою»;[1] Так римский говорит поэт-мудрец. Ах! Это испытал я наконец, Отправившись, не зная сам куда, И с Сеною простившись навсегда!.. Ни диких гор Швейцарии снега, Ни Рейна вдохновенные брега, Ничем мне ум наполнить не могли, И сердцу ничего не принесли. ……………… ……………… Венеция! О, как прекрасна ты, Когда, как звезды спавши с высоты, Огни по влажным улицам твоим Скользят; и с блеском синим, золотым, То затрепещут и погаснут вдруг, То вновь зажгутся; там далекий звук, Как благодарность в злой душе, порой Раздастся и умрет во тьме ночной: То песнь красавицы, с ней друг ея; Они поют, и мчится их ладья. Народ, теснясь на берегу, кипит. Оттуда любопытный взор следит Какой-нибудь красивый павильон, Который бегло в во́лнах отражен. Разнообразный плеск и вёсел шум Приводят много чувств и много дум; И много чудных случаев рождал Ничем не нарушимый карнавал. Я прихожу в гремящий маскерад, Нарядов блеск там ослепляет взгляд; Здесь не узнает муж жены своей.[2] Какой-нибудь лукавый чичисбей,[3] Под маской, близ него проходит с ней; И муж готов божиться, что жена Лежит в дому отчаянно больна… Но если всё проник ревнивый взор – Тотчас кинжал решит недолгий спор, Хотя ненужно пролитая кровь Уж не воротит женскую любовь!.. Так мысля, в зале тихо я блуждал И разных лиц движенья наблюдал; Но, как пустые грезы снов пустых, Чтоб рассказать, я не запомню их. И вижу маску: мне грозит она. Огонь паров застольного вина Смутил мой ум, волнуя кровь мою. Я домино окутался, встаю, Открыл лицо, за тайным чудаком Стремлюсь и покидаю шумный дом. Быстрее ног преследуют его Мои глаза, не помня ничего; Вослед за ним, хотя и не хотел, На лестницу крутую я взлетел!.. Огромные покои предо мной, Отделаны с искусственной красой; Сияли свечи яркие в углах, И живопись дышала на стенах. Ни блеск, ни сладкий аромат цветов Желаньем ускоряемых шагов Остановить в то время не могли: Они меня с предчувствием несли Туда, где, на диване опустясь, Мой незнакомец, бегом утомясь, Сидел; уже я близко у дверей – Вдруг – (изумление души моей Чьи краски на земле изобразят?) С него упал обманчивый наряд – И женщина единственной красы Стояла близ меня. Ее власы Катились на волнуемую грудь С восточной негой… я не смел дохнуть, Покуда взор, весь слитый из огня, На землю томно не упал с меня. Ах! Он стрелой во глубь мою проник! Не выразил бы чувств моих в сей миг Ни ангельский, ни демонский язык!.. Средь гор кавказских есть, слыхал я, грот,[4] Откуда Терек молодой течет, О скалы неприступные дробясь; С Казбека в пропасть иногда скатясь, Отверстие лавина завалит, Как мертвый, он на время замолчит… Но лишь враждебный снег промоет он, Быстрей его не будет аквилон; Беги сайгак от берега в тот час И жаждущий табун – умчит он вас, Сей ток, покрытый пеною густой, Свободный, как чеченец удалой: Так и любовь, покрыта скуки льдом, Прорвется и мучительным огнем Должна свою разрушить колыбель, Достигнет или не достигнет цель!.. И беден тот, кому судьбина, дав И влюбчивый и своевольный нрав, Позволила узнать подробно мир, Где человек всегда гоним и сир, Где жизнь – измен взаимных вечный ряд, Где память о добре и зле – всё яд, И где они, покорствуя страстям, Приносят только сожаленье нам! Я был любим, сам страстию пылал И много дней Мелиной обладал, Летучих наслаждений властелин. Из этих дён я не забыл один: Златило утро дальний небосклон, И запах роз с брегов был разнесен Далеко в море; свежая волна, Играющим лучом пробуждена, Отзывы песни рыбаков несла… В ладье при верной помощи весла Неслися мы с Мелиною сам-друг, Внимая сладкий и небрежный звук; За нами в блеске утренних лучей Венеция, как пышный мавзолей Среди песков Египта золотых, Из волн поднявшись, озирала их. В восторге я твердил любви слова Подруге пламенной; моя глава, Когда я спорить уставал с водой, В колена ей склонялася порой. Я счастлив был; неведомый никем, Казалось, я покоен был совсем, И в первый раз лишь мог о том забыть, О чем грустил, не зная возвратить. Но дьявол, сокрушитель благ земных, Блаженство нам дарит на краткий миг, Чтобы удар судьбы сразил сильней, Чтобы с жестокой тягостью своей Несчастье унесло от жадных глаз Всё, что ему еще завидно в нас. Однажды (ночь на город уж легла, Луна, как в дыме, без лучей плыла Между сырых туманов; ветр ночной, Багровый запад с тусклою луной – Всё предвещало бури; но во мне Уснули, мнилось, навсегда оне) Я ехал к милой; радость и любовь Мою младую волновали кровь; Я был любим Мелиной, был богат, Всё вкруг мне веселило слух и взгляд: Роптанье струй, мельканье челноков, Сквозь окна освещение домов, И баркаролла мирных рыбаков. К красавице взошел я; целый дом Был пуст и тих, как завоеван сном; Вот – проникаю в комнаты – и вдруг Я роковой вблизи услышал звук, Звук поцелуя… праведный творец, Зачем в сей миг мне не послал конец? Зачем, затрепетав как средь огня, Не выскочило сердце из меня? Зачем, окаменевший, я опять Движенье жизни должен был принять?.. Бегу, стремлюсь, трещит – и настежь дверь!.. Кидаюся, как разъяренный зверь, В ту комнату, и быстрый шум шагов Мой слух мгновенно поразил – без слов, Схватив свечу, я в темный коридор, Где, ревностью пылая, встретил взор Скользящую, как некий дух ночной, По стенам тень – дрожащею рукой Схватив кинжал, машу перед собой! И вот настиг – в минуту удержу – Рука… рука… хочу схватить – гляжу: Недвижная, как мертвая, бледна, Мне преграждает дерзкий путь она! Подъемлю злобно очи… страшный вид!.. Качая головой, призрак стоит – Кого ж я в нем встревоженный узнал? Мою обманутую Лору!.. …Я упал! Печален степи вид, где без препон Скитается летучий аквилон И где кругом, как зорко ни смотри, Встречаете березы две иль три, Которые под синеватой мглой Чернеют вечером в дали пустой: Так жизнь скучна, когда боренья нет; В ней мало дел мы можем в цвете лет, В минувшее проникнув, различить, Она души не будет веселить; Но жребий я узнал совсем иной; Убит я не был раннею тоской… Страстей огонь, неизлечимый яд, Еще теперь в душе моей кипят… И их следы узнал я в этот раз. В беспамятстве, не открывая глаз, Лежал я долго; кто принес меня Домой, не мог узнать я. День от дня Рассудок мой свежей и тверже был; Как вновь меня внезапно посетил Томительный и пламенный недуг. Я был при смерти. Ни единый друг Не приходил проведать о больном… Как часто в душном сумраке ночном Со страхом пробегал я жизнь мою, Готовяся предстать пред судию; Как часто, мучим жаждой огневой, Я утолить ее не мог водой, Задохшейся и теплой и гнилой; Как часто хлеб перед лишенным сил Черствел, хотя еще не тронут был; И скольких слез, стараясь мужем быть, Я должен был всю горечь проглотить!.. И долго я томился. Наконец, Родных полей блуждающий беглец, Я возвратился к ним. В большом саду Однажды я задумавшись иду, И вдруг пред мной беседка. Узнаю Зеленый свод, где я сказал: «люблю» Невинной Лоре (я еще об ней Не спрашивал соседственных людей), Но страх пустой мой ум преодолел. Вхожу, и что ж бродящий взгляд узрел? – Могилу! – свежий, летний ветерок Порою нес увялый к ней листок, И незабудками испещрена, Дышала сыростью и мглой она. Не ужасом, но пасмурной тоской Я был подавлен в миг сей роковой! Презренье, гордость в этой тишине Старались жалость победить во мне. Так вот что я любил!.. Так вот о ком Я столько дум питал в уме моем!.. И стоило ль любить и покидать, Чтобы странам чужим нести казать Испорченное сердце (плод страстей), В чем недостатка нет между людей?.. Так вот что я любил! Клянусь, мой бог, Ты лучшую ей участь дать не мог; Пресечь должна кончина бытие: Чем раньше, тем и лучше для нее! И блещут, дева, незабудки над тобой, Хотя забвенья стали пеленой; Сплела из них земля тебе венец… Их вырастили матерь и отец, На дерн роняя слезы каждый день, Пока туманная, ложася, тень С холодной сладкою росой ночей, Не освежала старых их очей… ……………… И я умру! – но только ветр степей Восплачет над могилою моей!.. Преодолеть стараясь дум борьбу, Так я предчувствовал свою судьбу… ……………… ……………… И я оставил прихотливый свет, В котором для меня веселья нет И где раскаянье бежит от нас, Покуда юность не оставит глаз. Но я был стар, я многое свершил! Поверьте: не одно лишенье сил, Последствие толпой протекших дней, Браздит чело и гасит жизнь очей!.. Я потому с досадой их кидал На мир, что сам себя в нем презирал! Я мнил: в моем лице легко прочесть, Что в сей груди такое чувство есть. Я горд был – и не снес бы, как позор, Пытающий, нескромный, хитрый взор. Как мог бы я за чашей хохотать И яркий дар похмелья выпивать, Когда всечасно мстительный металл В больного сердца струны ударял? Они меня будили в тьме ночной, Когда и ум, как взгляд, подернут мглой, Чтобы нагнать еще ужасней сон; Не уходил с зарей багровой он. Чем боле улыбалось счастье мне, Тем больше я терзался в глубине, Я счастие, казалося, привлек, Когда его навеки отнял рок, Когда любил в огне мучений злых Я женщин мертвых более живых. Есть сумерки души во цвете лет, Меж радостью и горем полусвет; Жмет сердце безотчетная тоска; Жизнь ненавистна, но и смерть тяжка. Чтобы спастись от этой пустоты, Воспоминаньем иль игрой мечты Умножь одну или другую ты. Последнее мне было легче! Я Опять бежал в далекие края; И здесь, в сей бездне, в северных горах, Зароют мой изгнаннический прах. Без имени в земле он должен гнить, Чтоб никого не мог остановить. Так я живу. Подземный мрак и хлад, Однообразный стук, огни лампад Мне нравятся. Товарищей толпу Презреннее себя всегда я чту. И самолюбье веселит мой нрав: Так рад кривой, слепого увидав! ……………… ……………… И я люблю, когда немая грусть Меня кольнет, на воздух выйти. Пусть, Пусть укорит меня обширный свод, За коим в славе восседает тот, Кто был и есть и вечно не прейдет; Задумавшись, нередко я сижу Над дикою стремниной и гляжу В туманные поля передо мной, Отдохшие под свежею росой. <………………> Тогда, как я, воскликнешь к небесам, Ломая руки: дайте прежним дням Воскреснуть! Но ничто их не найдет, И молодость вторично не придет!.. * Ах! Много чувств и мрачных и живых Открыть хотел бы Джюлио. Но их Пускай обнимет ночь, как и меня!.. Уже в лампаде нет почти огня, Страница кончена – и (хоть чудна)… С ней повесть жизни, прежде чем она [1] Стихи, начиная от строки «Заботы вьются в сумраке ночей» и до «Не отстает ни в куще, ни в бою» – вольное переложение двух строф оды XVI Горация (II книга), крупнейшего римского поэта (65–8 до н. э.). [2] В стихах, начиная от строки «Я прихожу в гремящий маскерад» и в следующих, подчеркивающих фальшь светского общества, содержится как бы зерно будущего замысла драмы «Маскарад» (см. наст. изд., т. 3). [3] Чичисбей – в XVI–XVIII вв. в Италии постоянный спутник богатой, знатной женщины, с которым она выходила на прогулку. Здесь это слово употреблено в значении «возлюбленный». [4] Стихи, начиная от строки «Средь гор кавказских есть, слыхал я, грот» и следующие, тематически и стилистически близки к стихотворению Пушкина «Обвал» (1829).