Садится солнце за горой, Туман дымится над болотом. И вот дорогой столбовой Летят, склонившись над лукой, Два всадника лихим полетом. Один – высок и худощав, Кобылу серую собрав, То горячит нетерпеливо, То сдержит вдруг одной рукой. Мал и широк в плечах другой. Храпя мотает длинной гривой Под ним саврасый скакунок, Степей башкирских сын счастливый. Устали всадники. До ног От головы покрыты прахом. Коней приезженных размахом Они любуются порой И речь ведут между собой. – Монго, послушай – тут направо! Осталось только три версты. – Постой! Уж эти мне мосты! Дрожат и смотрят так лукаво. – Вперед, Маёшка![2] Только нас Измучит это приключенье, Ведь завтра в шесть часов ученье! – Нет, в семь! Я сам читал приказ! Но прежде нужно вам, читатель, Героев показать портрет: Монго – повеса и корнет, Актрис коварных обожатель, Был молод сердцем и душой, Беспечно женским ласкам верил И на аршин предлинный свой Людскую честь и совесть мерил. Породы английской он был – Флегматик с бурыми усами, Собак и портер он любил, Не занимался он чинами, Ходил немытый целый день, Носил фуражку набекрень; Имел он гадкую посадку: Неловко гнулся наперед И не тянул ноги он в пятку, Как должен каждый патриот. Но если, милый, вы езжали Смотреть российский наш балет, То верно в креслах замечали Его внимательный лорнет. Одна из дев ему сначала Дней девять сряду отвечала, В десятый день он был забыт, – С толпою смешан волокит. Все жесты, вздохи, объясненья Не помогали ничего… И зародился пламень мщенья В душе озлобленной его. Маёшка был таких же правил: Он лень в закон себе поставил, Домой с дежурства уезжал, Хотя и дома был без дела; Порою рассуждал он смело, Но чаще он не рассуждал. Разгульной жизни отпечаток Иные замечали в нем; Печалей будущих задаток Хранил он в сердце молодом; Его покоя не смущало, – Что не касалось до него; Насмешек гибельное жало Броню железную встречало Над самолюбием его. Слова он весил осторожно И опрометчив был в делах; Порою: трезвый – врал безбожно, И молчалив был – на пирах. Характер вовсе бесполезный И для друзей и для врагов… Увы! Читатель мой любезный, Что делать мне – он был таков! Теперь он следует за другом На подвиг славный, роковой, Терзаем пьяницы недугом, – Изгагой мучим огневой. Приюты неги и прохлады, Вдоль по дороге в Петергоф, Мелькают в ряд из-за ограды Разнообразные фасады И кровли мирные домов, В тени таинственных садов. Там есть трактир… и он от века Зовется Красным Кабачком, И там – для блага человека Построен сумасшедших дом, И там приют себе смиренный Танцорка юная нашла.[3] Краса и честь балетной сцены, На содержании была: N. N., помещик из Казани, Богатый волжский старожил, Без волокитства, без признаний Ее невинности лишил. – Мой друг! Ему я говорил: Ты не в свои садишься сани, Танцоркой вздумал управлять! Ну где тебе <её е***ть> Но обратимся поскорее Мы к нашим буйным молодцам. Они стоят в пустой аллее, Коней привязывают там, И вот, тропинкой потаенной, Они к калитке отдаленной Спешат, подобно двум ворам. На землю сумрак ниспадает, Сквозь ветви брезжит лунный свет И переливами играет На гладкой меди эполет. Вперед отправился Маёшка; В кустах прополз он, как черкес, И осторожно, точно кошка, Через забор он перелез. За ним Монго наш долговязый, Довольный этою проказой, Перевалился кое-как. Ну, лихо! Сделан первый шаг! Теперь душа моя в покое, – Судьба окончит остальное! Облокотившись у окна, Меж тем танцорка молодая Сидела дома и одна. Ей было скучно, и зевая Так тихо думала она: «Чудна судьба! О том ни слова, – На матушке моей чепец Фасона самого дурного, И мой отец – простой кузнец!.. А я – на шелковом диване Ем мармелад, пью шоколад; На сцене – знаю уж заране, – Мне будет хлопать третий ряд. Теперь со мной плохие шутки: Меня сударыней зовут, И за меня три раза в сутки Каналью повара дерут. Мой Pierre не слишком интересен, Ревнив, упрям, что ни толкуй, Не любит смеху он, ни песен, Зато богат и глуп, <как х***> Теперь не то, что было в школе: Ем за троих, порой и боле, И за обедом пью люнель. А в школе… Боже! Вот мученье! Днем – танцы, выправка, ученье, А ночью – жесткая постель. Встаешь, бывало, утром рано, Бренчит уж в зале фортепьяно, Поют все врозь, трещит в ушах; А тут сама, поднявши ногу, Стоишь, как аист, на часах. Флёри хлопочет, бьет тревогу…[4] Но вот одиннадцатый час, В кареты всех сажают нас. Тут у подъезда офицеры, Стоят все в ряд, порою в два… Какие милые манеры И всё отборные слова! Иных улыбкой ободряешь, Других бранишь и отгоняешь, Зато – вернулись лишь домой – Директор порет на убой: Ни взгляд не думай кинуть лишний, Ни слова ты сказать не смей… А сам, прости ему всевышний, Ведь уж какой прелюбодей!..» Но тут в окно она взглянула, И чуть не брякнулась со стула. Пред ней, как призрак роковой, С нагайкой, освещен луной, Готовый влезть почти в окошко, Стоит Монго, за ним Маёшка. «Что это значит, господа? И кто вас звал прийти сюда? Ворваться к девушке – бесчестно!..» – Нам право это очень лестно! «Я вас прошу: подите прочь!» – Но где же проведем мы ночь? Мы мчались, выбились из силы… «Вы неучи!» – Вы очень милы!.. «Чего хотите вы теперь? Ей-богу, я не понимаю!» – Мы просим только чашку чаю! «Панфишка! Отвори им дверь!» Поклон отвесивши пренизко, Монго ей бросил нежный взор, Потом садится очень близко И продолжает разговор. Сначала колкие намеки, Воспоминания, упреки, Ну, словом, весь любовный вздор… И нежный вздох прилично-томный Порхнул из груди молодой… Вот ножку нежную порой Он жмет коленкою нескромной, И говоря о том, о сем, Копаясь, будто бы случайно Под юбку лезет, жмет корсет, И ловит то, что было тайной, Увы, для нас в шестнадцать лет! ……………… Маёшка, друг великодушный, Засел поодаль на диван, Угрюм, безмолвен, как султан. Чужое счастие нам скучно, Как добродетельный роман. Друзья! Ужасное мученье Быть на пиру <…> Иль адъютантом на сраженье При генералишке пустом; Быть на параде жалонёром, Или на бале быть танцором, Но хуже, хуже во сто раз Встречать огонь прелестных глаз И думать: это не для нас! Меж тем Монго горит и тает… Вдруг самый пламенный пассаж Зловещим стуком прерывает На двор влетевший экипаж: Девятиместная коляска И в ней пятнадцать седоков… Увы! Печальная развязка, Неотразимый гнев богов!.. То был N. N. с своею свитой: Степаном, Федором, Никитой, Тарасом, Сидором, Петром, Идут, гремят, орут, содом! Все пьяны… прямо из трактира, И на устах – <е***на мать> Но нет, постой! Умолкни лира! Тебе ль, поклоннице мундира, Поганых фрачных воспевать?.. В истерике младая дева… Как защититься ей от гнева, Куда гостей своих девать?.. Под стол, в комод иль под кровать? В комоде места нет и платью, Урыльник полон под кроватью… Им остается лишь одно: Перекрестясь, прыгнуть в окно… Опасен подвиг дерзновенный, И не сносить им головы! Но вмиг проснулся дух военный – Прыг, прыг!… и были таковы… ……………… ……………… Уж ночь была, ни зги не видно, Когда, свершив побег обидный Для самолюбья и любви, Повесы на коней вскочили И думы мрачные свои Друг другу вздохом сообщили. Деля печаль своих господ, Их кони с рыси не сбивались, Упрямо убавляя ход, Они <пе***ли> спотыкались, И леность их преодолеть Ни шпоры не могли, ни плеть. Когда же в комнате дежурной Они сошлися поутру, Воспоминанья ночи бурной Прогнали краткую хандру. Тут было шуток, смеху было! И право, Пушкин наш не врет, Сказав, что день беды пройдет, А что пройдет, то будет мило…[5] Так повесть кончена моя, И я прощаюсь со стихами, А вы не можете ль, друзья, Нравоученье сделать сами?.. [1] Монго – прозвище Алексея Аркадьевича Столыпина (1816–1858), двоюродного брата матери поэта и его близкого товарища. В 1835 г., по окончании Школы гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, Столыпин был выпущен в лейб-гвардии гусарский полк, где служил вместе с Лермонтовым (об А. А. Столыпине и его отношении к Лермонтову см.: Литературное наследство, т. 45–46. М., 1948, с. 749–754). [2] Маёшка – фамильярное прозвище Лермонтова по имени популярного в те годы карикатурного персонажа французской сатирической литературы. [3] В поэме описывается поездка Лермонтова и Столыпина к балерине Е. Е. Пименовой (1816 – после 1860) на дачу, находившуюся на Петергофской дороге, близ Красного кабачка. [4] Бернар Флёри – известный артист балета и преподаватель танцев. [5] Ср. в стихотворении Пушкина «Если жизнь тебя обманет» (1825): Всё мгновенно, всё пройдет; Что пройдет, то будет мило. Впервые опубликована П. А. Ефремовым в 1861 г. в «Библиографических записках» (№ 20, стб. 653–658) с некоторыми купюрами и неточностями. Автографы и авторизованные копии поэмы не сохранились. Единственный дошедший до нас список О. И. Квиста (ИРЛИ) весьма неисправен. В нем имеется указание: «Было подписано: „корнет Лермонтов“».