Идет наш пестрый эскадрон Шумящей, пьяною толпою; Повес усталых клонит сон; Уж поздно; — темной синевою Покрылось небо… день угас; Повесы ропщут: «мать их в жопу Стервец, пожалуй, эдак нас Прогонит через всю Европу!» — Ужель Ижорки не видать!.. — «Ты, братец, придавил мне ногу; Да вправо!» — Вот поднял тревогу! — — «Дай трубку» —Тише — еб их мать, Но вот Ижорка, слава богу, Пора раскланяться с конем. Как должно, вышел на дорогу Улан с завернутым значком. Он по квартирам важно, чинно Повел начальников с собой, Хоть, признаюся, запах винной Изобличал его порой… Но без вина что жизнь улана? Его душа на дне стакана, И кто два раза в день не пьян, Тот, извините! — не улан. Скажу вам имя квартирьера: То был Лафа буян лихой, С чьей молодецкой головой Ни доппель-кюмель, ни мадера, И даже шумное аи Ни разу сладить не могли; Его коричневая кожа Была в сияющих угрях, И, словом, всё: походка, рожа, На сердце наводили страх. Надвинув шапку на затылок, Идет он… все гремит на нем, Как дюжина пустых бутылок, Толкаясь в ящике большом. Шумя как бес, он в избу входит, Шинель скользя валится с плеч, Глазами вкруг он косо водит, И мнит, что видит сотню свеч: Всего одна в избе лучина! Треща пред ним горит она; Но что за дивная картина Ее лучом озарена! Сквозь дым волшебный, дым табашный Блистают лица юнкеров; Их речи пьяны, взоры страшны! Кто в сбруе весь, кто без штанов, Пируют — в их кругу туманном Дубовый стол и ковш на нем, И пунш в ушате деревянном Пылает синим огоньком. — «Народ!» — сказал Лафа рыгая, — Что тут сидеть! за мной ступай — Я поведу вас в двери рая!.. Вот уж красавица! лихая! Пизда — хоть ложкою хлебай! Всем будет места… только, други, Нам должно очередь завесть!… Пред богом все равны… Но, братцы, надо знать и честь…. Прошу без шума и без драки! Сначала маленьких пошлем; Пускай потыкают собаки… А мы же грозные ебаки Во всякий час свое возьмем!» — «Идем же!…» разъярясь как звери, Повесы загремели вдруг, Вскочили, ринулись, и с двери Слетел как раз железный крюк. Держись, отважная красотка! Ужасны молодцы мои, Когда ядреная чесотка Вдруг нападает на хуи!.. Они в пылу самозабвенья Ни слез, ни слабого моленья, Ни тяжких стонов не поймут; Они накинутся толпою, Манду до жопы раздерут И ядовитой малафьею Младые ляжки обольют!.. Увы, в пунцовом сарафане, Надев передник белый свой, В амбар пустой уж ты заране Пришла под сенью мглы ночной… Неверной, трепетной рукой Ты стелешь гибельное ложе! Простите, счастливые дни… Вот голоса, стук, гам — они… Земля дрожит… идут… о, боже!.. Но скоро страх ее исчез… Заколыхались жарки груди… Закрой глаза, творец небес! Зажмите уши, добры люди!.. Когда ж меж серых облаков Явилось раннее светило, Струи залива озарило И кровли бедные домов Живым лучом позолотило, Раздался крик… «вставай скорей!» И сбор пробили барабаны, И полусонные уланы, Зевая, сели на коней… Мирзу не шпорит Разин смелый, Князь Нос, сопя, к седлу, прилег, Никто рукою онемелой Его не ловит за курок… Идут и видят… из амбара Выходит женщина: бледна, Гадка, скверна, как божья кара Истощена, изъебена; Глаза померкнувшие впали, В багровых пятнах лик и грудь, Обвисла жопа страх взглянуть! Ужель Танюша! — полно, та ли? Один Лафа ее узнал, И, дерзко тишину наруша, С поднятой дланью он сказал: «Мир праху твоему, Танюша!..» С тех пор промчалось много дней, Но справедливое преданье Навеки сохранило ей Уланши громкое названье!