К таким нежданным и певучим бредням Зовя с собой умы людей, Был Иннокентий Анненский последним Из царскосельских лебедей. Я помню дни: я, робкий, торопливый, Входил в высокий кабинет, Где ждал меня спокойный и учтивый, Слегка седеющий поэт. Десяток фраз, пленительных и странных, Как бы случайно уроня, Он вбрасывал в пространство безымянных Мечтаний — слабого меня. О, в сумрак отступающие вещи И еле слышные духи, И этот голос, нежный и зловещий, Уже читающий стихи! В них плакала какая-то обида, Звенела медь и шла гроза, А там, над шкафом, профиль Эврипида Слепил горящие глаза. …Скамью я знаю в парке; мне сказали, Что он любил сидеть на ней, Задумчиво смотря, как сини дали В червонном золоте аллей. Там вечером и страшно и красиво, В тумане светит мрамор плит, И женщина, как серна боязлива, Во тьме к прохожему спешит. Она глядит, она поет и плачет, И снова плачет и поет, Не понимая, что всё это значит, Но только чувствуя — не тот. Журчит вода, протачивая шлюзы, Сырой травою пахнет мгла, И жалок голос одинокой музы, Последней — Царского Села.