Это было золотою ночью, Золотою ночью, но безлунной, Он бежал, бежал через равнину, На колени падал, поднимался, Как подстреленный метался заяц, И горячие струились слезы По щекам, морщинами изрытым, По козлиной, старческой бородке. А за ним его бежали дети, А за ним его бежали внуки, И в шатре из небеленой ткани Брошенная правнучка визжала. — Возвратись, — ему кричали дети, И ладони складывали внуки, — Ничего худого не случилось, Овцы не наелись молочая, Дождь огня священного не залил, Ни косматый лев, ни зенд жестокий К нашему шатру не подходили. — Черная пред ним чернела круча, Старый кручи в темноте не видел, Рухнул так, что затрещали кости, Так, что чуть души себе не вышиб. И тогда еще ползти пытался, Но его уже схватили дети, За полы придерживали внуки, И такое он им молвил слово: — Горе! Горе! Страх, петля и яма Для того, кто на земле родился, Потому что столькими очами На него взирает с неба черный, И его высматривает тайны. Этой ночью я заснул, как должно, Обвернувшись шкурой, носом в землю, Снилась мне хорошая корова С выменем отвислым и раздутым, Под нее подполз я, поживиться Молоком парным, как уж, я думал, Только вдруг она меня лягнула, Я перевернулся и проснулся: Был без шкуры я и носом к небу. Хорошо еще, что мне вонючка Правый глаз поганым соком выжгла, А не то, гляди я в оба глаза, Мертвым бы остался я на месте. Горе! Горе! Страх, петля и яма Для того, кто на земле родился. — Дети взоры опустили в землю, Внуки лица спрятали локтями, Молчаливо ждали все, что скажет Старший сын с седою бородою, И такое тот промолвил слово: — С той поры, что я живу, со мною Ничего худого не бывало, И мое выстукивает сердце, Что и впредь худого мне не будет, Я хочу обоими глазами Посмотреть, кто это бродит в небе. — Вымолвил и сразу лег на землю, Не ничком на землю лег, спиною, Все стояли, затаив дыханье, Слушали и ждали очень долго. Вот старик спросил, дрожа от страха: — Что ты видишь? — но ответа не дал Сын его с седою бородою. И когда над ним склонились братья, То увидели, что он не дышит, Что лицо его, темнее меди, Исковеркано руками смерти. Ух, как женщины заголосили, Как заплакали, завыли дети, Старый бороденку дергал, хрипло Страшные проклятья выкликая. На ноги вскочили восемь братьев, Крепких мужей, ухватили луки, — Выстрелим, — они сказали — в небо, И того, кто бродит там, подстрелим… Что нам это за напасть такая? — Но вдова умершего вскричала: — Мне отмщения, а не вам отмщенья! Я хочу лицо его увидеть, Горло перервать ему зубами И когтями выцарапать очи. — Крикнула и брякнулась на землю, Но глаза зажмуривши, и долго Про себя шептала заклинанье, Грудь рвала себе, кусала пальцы. Наконец взглянула, усмехнулась И закуковала как кукушка: — Лин, зачем ты к озеру? Линойя, Хороша печенка антилопы? Дети, у кувшина нос отбился, Вот я вас! Отец, вставай скорее, Видишь, зенды с ветками омелы Тростниковые корзины тащут, Торговать они идут, не биться. Сколько здесь огней, народу сколько! Собралось все племя… славный праздник! — Старый успокаиваться начал, Трогать шишки на своих коленях, Дети луки опустили, внуки Осмелели, даже улыбнулись. Но когда лежащая вскочила, На ноги, то все позеленели, Все вспотели даже от испуга. Черная, но с белыми глазами, Яростно она металась, воя: — Горе! Горе! Страх, петля и яма! Где я? что со мною? Красный лебедь Гонится за мной… Дракон трёхглавый Крадется… Уйдите, звери, звери! Рак, не тронь! Скорей от козерога! — И когда она всё с тем же воем, С воем обезумевшей собаки, По хребту горы помчалась к бездне, Ей никто не побежал вдогонку. Смутные к шатрам вернулись люди, Сели вкруг на скалы и боялись. Время шло к полуночи. Гиена Ухнула и сразу замолчала. И сказали люди: — Тот, кто в небе, Бог иль зверь, он верно хочет жертвы. Надо принести ему телицу Непорочную, отроковицу, На которую досель мужчина Не смотрел ни разу с вожделеньем. Умер Гар, сошла с ума Гарайя, Дочери их только восемь весен, Может быть она и пригодится. — Побежали женщины и быстро Притащили маленькую Гарру. Старый поднял свой топор кремневый, Думал — лучше продолбить ей темя, Прежде чем она на небо взглянет, Внучка ведь она ему, и жалко — Но другие не дали, сказали: — Что за жертва с теменем долбленным? Положили девочку на камень, Плоский черный камень, на котором До сих пор пылал огонь священный, Он погас во время суматохи. Положили и склонили лица, Ждали, вот она умрет, и можно Будет всем пойти заснуть до солнца. Только девочка не умирала, Посмотрела вверх, потом направо, Где стояли братья, после снова Вверх и захотела спрыгнуть с камня. Старый не пустил, спросил: Что видишь? — И она ответила с досадой: — Ничего не вижу. Только небо Вогнутое, черное, пустое, И на небе огоньки повсюду, Как цветы весною на болоте. — Старый призадумался и молвил: — Посмотри еще! — И снова Гарра Долго, долго на небо смотрела. — Нет, — сказала, — это не цветочки, Это просто золотые пальцы Нам показывают на равнину, И на море и на горы зендов, И показывают, что случилось, Что случается и что случится. — Люди слушали и удивлялись: Так не то что дети, так мужчины Говорить доныне не умели, А у Гарры пламенели щеки, Искрились глаза, алели губы, Руки поднимались к небу, точно Улететь она хотела в небо. И она запела вдруг так звонко, Словно ветер в тростниковой чаще, Ветер с гор Ирана на Евфрате. Мелле было восемнадцать весен, Но она не ведала мужчины, Вот она упала рядом с Гаррой, Посмотрела и запела тоже. А за Меллой Аха, и за Ахой Урр, ее жених, и вот всё племя Полегло и пело, пело, пело, Словно жаворонки жарким полднем Или смутным вечером лягушки. Только старый отошел в сторонку, Зажимая уши кулаками, И слеза катилась за слезою Из его единственного глаза. Он свое оплакивал паденье С кручи, шишки на своих коленях, Гарра и вдову его, и время Прежнее, когда смотрели люди На равнину, где паслось их стадо, На воду, где пробегал их парус, На траву, где их играли дети, А не в небо черное, где блещут Недоступные чужие звезды.