Еще тебе такие песни сложат, Так воспоют твой облик и дела, Что ты, наверно, скажешь: — Не похоже. Я проще, я угрюмее была. Мне часто было страшно и тоскливо, Меня тэмил войны кровавый путь, Я не мечтала даже стать счастливой, Мне одного хотелось: отдохнуть… Да, отдохнуть ото всего на свете — От поисков тепла, жилья, еды. От жалости к своим исчахшим детям, От вечного предчувствия беды, От страха за того, кто мне не пишет (Увижу ли его когда-нибудь), От свиста бомб над беззащитной крышей, От мужества и гнева отдохнуть. Но я в печальном городе осталась Хозяйкой и служанкой для тою. Чтобы сберечь огонь и жизнь его. И я жила, преодолев усталость. Я даже пела иногда. Трудилась. С людьми делилась солью и водой. Я плакала, когда могла. Бранилась С моей соседкой. Бредила едой. И день за днем лицо мое темнело, Седины появились на висках. Зато, привычная к любому делу, Почти железной сделалась рука. Смотри, как цепки пальцы и грубы! Я рвы на ближних подступах копала, Сколачивала жесткие гробы И малым детям раны бинтовала… И не проходят даром эти дни, Неистребим свинцовый их осадок: Сама печаль, сама война глядит Познавшими глазами ленинградок. Зачем же ты меня изобразил Такой отважной и такой прекрасной, Как женщину в расцвете лучших сил, С улыбкой горделивою и ясной? Но, не приняв суровых укоризн, Художник скажет с гордостью, с отрадой: — Затем, что ты — сама любовь и жизнь, Бесстрашие и слава Ленинграда!