Ненастный вечер, тихий и холодный. Мельчайший дождик сыплется впотьмах. Прямой-прямой пустой Международный в огромных новых нежилых домах. Тяжелый свет артиллерийских вспышек то озаряет контуры колонн, то статуи, стоящие на крышах, то барельеф из каменных знамен и стены — сплошь в пробоинах снарядов… А на проспекте — кучка горожан: трамвая ждут у ржавой баррикады, ботву и доски бережно держа. Вот женщина стоит с доской в объятьях; угрюмо сомкнуты ее уста, доска в гвоздях — как будто часть распятья, большой обломок русского креста. Трамвая нет. Опять не дали тока, а может быть, разрушил путь снаряд… Опять пешком до центра — как далеко! Пошли… Идут — и тихо говорят. О том, что вот — попался дом проклятый, стоит — хоть бомбой дерево ломай. Спокойно люди жили здесь когда-то, надолго строили себе дома. А мы… Поежились и замолчали, разбомбленное зданье обходя. Прямой проспект, пустой-пустой, печальный, и граждане под сеткою дождя. …О, чем утешить хмурых, незнакомых, но кровно близких и родных людей? Им только б доски дотащить до дома и ненадолго руки снять с гвоздей. И я не утешаю, нет, не думай,— я утешеньем вас не оскорблю: я тем же каменным, сырым путем угрюмым тащусь, как вы, и, зубы сжав,— терплю. Нет, утешенья только душу ранят,— давай молчать… Но странно: дни придут, и чьи-то руки пепел соберут из наших нищих, бедственных времянок. И с трепетом, почти смешным для нас, снесут в музей, пронизанный огнями, и под стекло положат, как алмаз, невзрачный пепел, смешанный с гвоздями! Седой хранитель будет объяснять потомкам, приходящим изумляться: — Вот это — след Великого Огня, которым согревались ленинградцы. В осадных, черных, медленных ночах, под плач сирен и орудийный грохот, в их самодельных временных печах дотла сгорела целая эпоха. Они спокойно всем пренебрегли, что не годилось для сопротивленья, все отдали победе, что могли, без мысли о признанье в поколеньях. Напротив, им казалось по-другому: казалось им порой — всего важней охапку досок дотащить до дома и ненадолго руки снять с гвоздей… …Так, день за днем, без жалобы, без стона, невольный вздох — и тот в груди сдавив, они творили новые законы людского счастья и людской любви. И вот теперь, когда земля светла, очищена от ржавчины и смрада,— мы чтим тебя, священная зола из бедственных времянок Ленинграда… …И каждый, посетивший этот прах, смелее станет, чище и добрее, и, может, снова душу мир согреет у нашего блокадного костра.