Есть в сердце Средней Азии чертог. Кто видел, тот забыть его не смог. Нет, он не стар — как новолунье юн. В нем воздух полон вечной думой струн, дыханьем песен, ропотом стихов, сверканьем в пляске взвихренных шелков, и если кто не знал, то знай, что он из легких кружев каменных сплетен. Таким явился он тебе и мне, театр в Ташкенте, в золотой стране. Он был задуман до войны. И вот война, беда. Но говорит народ: — Нет, мирных мы не прекратим работ. Пусть воплотится чудо — и живет. Уже сражались, доблестью полны, Узбекистана лучшие сыны, когда в театр явились их отцы и, взяв свои волшебные резцы, и стиснув зубы, и прищурив взор, на камне стали высекать узор. Враги свирепо рвутся на восток, но мастер режет за цветком цветок, и сколько б сердце ни терзала боль, и сколько б глаз ни разъедала соль, ни разу не дрожит его рука, верна, трудолюбива и жестка: он знает, что усталые сыны сюда прийти с победою должны. Идут сражения. Идут года. Пылая, исчезают города. Но сказочный в мерцании зеркал уже рождается Бухарский зал,— из легких кружев каменных сплетен, нежнейшим светом белым напоен. Да, мастер знал — усталые сыны сюда прийти с победою должны. Приди ж и взгляд на нем останови — единоборстве камня и любви, знай: никакие силы не согнут народ, влюбленный в красоту и труд. Да, это случилось семь лет назад,— я помню об этом — и рада: мне в сорок втором на линкоре «Марат» пришлось побывать с бригадой. Раскрашен под камень и к стенке прижат, сетями укрыт, изувечен, оружия не положивший «Марат»,— таким ты запомнишься вечно. А личный состав говорил об одном, как будто б забыв про блокаду: — Туда! По-балтийски сразиться с врагом, на улицы Сталинграда! О чем же еще мы могли говорить в августе сорок второго? Что фронта «союзник» не хочет открыть? Мы знали — теперь не откроет. Мы слышали отзвук обвалов глухих оттуда, с приволжских откосов! О, как мы читали в тот вечер стихи, солдаты, поэты, матросы. И вдруг, изумляя и радуя взгляд, за ужином скудным и странным, на маленьком блюде — сухой виноград и даже вино — по стакану. Мы так наслаждались! — Скажи, капитан, такое богатство — откуда? — А это от шефов. Узбекистан. Вы правы — похоже на чудо. Мы в дружбе давнишней — Ташкент и «Марат». В осаде о нас не забыли. Сквозь тысячи верст — привезли виноград и сирот, маратовских малых ребят, заботливо усыновили. И медленно, тихо поднял капитан, как будто б огромную чашу, неполный и маленький легкий стакан за верность народную нашу. Ташкент, я припомнила этот глоток, как мира, победы и счастья залог, когда мы собрались под кущи твои на праздники в честь Навои. Он длился — щедрейший, обильнейший пир, поэзии торжество… За этот творящий и мыслящий мир — как бились мы все за него! И розы клубились, сияло вино, и воздух звенел от стихов… О родина света, где слиты давно поэзия жизни и строф! О родина дружбы, где счастье роднит, где не разлучает беда! О родина мира,— твой мир сохранит народ навсегда, навсегда…