I …И все осталось там — за белым-белым, за тем январским ледовитым днем. О, как я жить решилась, как я смела! Ведь мы давно условились: вдвоем. . . . . . . . . . . . А тот, который с августа запомнил сквозь рупора звеневший голос мой,— зачем-то вдруг нашел меня и поднял, со снега поднял и привел домой. Как в притчах позабытых и священных, пред путником, который изнемог, ты встал передо мною на колено и обувь снял с моих отекших ног; высокое сложил мне изголовье, чтоб легче сердцу было по ночам, и лег в ногах, окоченевший сам, и ничего не называл любовью… II Я знаю, слишком знаю это зданье. И каждый раз, когда иду сюда, все кажется, что вышла на свиданье сама с собой, такой же, как тогда. Но это больше, чем воспоминанье. Я не боюсь самой себя — вчерашней. На все отвечу, если уж пришла,— вот этой серой, беспощадной, страшной, глядящей из блокадного угла. Я той боюсь, которая однажды на Мамисоне * искрящимся днем глядела в мир с неукротимой жаждой и верила во всем ему, во всем… Но это больше, чем воспоминанье. Я не о ней. Я о гранитном зданье. Здесь, как в бреду, все было смещено: здесь умирали, стряпали и ели, а те, кто мог еще вставать с постелей, пораньше утром, растемнив окно, в кружок усевшись, перьями скрипели. Отсюда передачи шли на город — стихи, и сводки, и о хлебе весть. Здесь жили дикторы и репортеры, поэт, артистки… Всех не перечесть. Они давно покинули жилища там, где-то в недрах города, вдали; они одни из первых на кладбища последних родственников отвезли и, спаяны сильней, чем кровью рода, родней, чем дети одного отца, сюда зимой сорок второго года сошлись — сопротивляться до конца. Здесь, на походной койке-раскладушке, у каменки, блокадного божка, я новую почувствовала душу, самой мне непонятную пока. Я здесь стихи горчайшие писала, спеша, чтоб свет использовать дневной… Сюда, в тот день, когда я в снег упала, ты и привел бездомную — д о м о й. ____________________________ * Мамисонский перевал — один из самых высоких и кра- сивых перевалов на Кавказе. III …По сумрачным утрам ты за водой ходил на льдистый Невский, где выл норд-вест, седой, косматый, резкий, и запах гари стлался по дворам. Стоял, пылая, город. В семь утра темнел скелет Гостиного двора. . . . . . . . . . . . И на Литейном был один источник. Трубу прорвав, подземная вода однажды с воплем вырвалась из почвы и поплыла, смерзаясь в глыбы льда. Вода плыла, гремя и коченея, и люди к стенам жались перед нею, но вдруг один, устав пережидать,— наперерез пошел по корке льда, ожесточась пошел, но не прорвался, а, сбит волной, свалился на ходу, и вмерз в поток, и так лежать остался здесь, на Литейном, видный всем,— во льду. А люди утром прорубь продолбили невдалеке и длинною чредой к его прозрачной ледяной могиле до марта приходили за водой. Тому, кому пришлось когда-нибудь ходить сюда,— не говори: «Забудь». Я знаю все. Я тоже там была, я ту же воду жгучую брала на улице, меж темными домами, где человек, судьбы моей собрат, как мамонт, павший сто веков назад, лежал, затертый городскими льдами. …Вот так настал, одетый в кровь и лед, сорок второй, необоримый год. О, год ожесточенья и упорства! Лишь насмерть, насмерть всюду встали мы. Год Ленинграда, год его зимы, год Сталинградского единоборства. IV В те дни исчез, отхлынул б ы т. И смело в права свои вступило б ы т и е. А я жила. Изнемогало тело, и то сияло, то бессильно тлело сознание смятенное мое. Сжималась жизнь во мне… Совсем похоже, как древняя шагреневая кожа с неистовой сжималась быстротою, едва владелец — бедный раб ее — любое, незапретное, простое осуществлял желание свое. Сжималась жизнь… Так вот что значит — смерть: не сметь желать. С а м о й — совсем не сметь. Ну что же, пусть. Я все равно устала, я все равно не этого ждала на тех далеких горных перевалах, под небосводом синего стекла, там, где цветок глядел из-за сугроба, где в облаках, на кромке крутизны, мы так тогда прекрасны были оба, так молоды, бесстрашны и сильны… …Все превратилось вдруг в воспоминанье: вся жизнь, все чувства, даже я сама, пока вокруг в свирепом ожиданье стоят враги, безумствует зима, и надо всем — сквозь лед, и бред, и ночи, не погасить его, не отойти — рублевский лик и стынущие очи того, кому не сказано: «Прости!» Того, кто был со мной на перевале, на одиноком блещущем пути, и умер здесь, от голода, в подвале, а я — я не могла его спасти… …Еще хотелось повидать сестру. Я думала о ней с такой любовью, что стало ясно мне: на днях — умру. То кровь тоскует по родимой крови. Но незнакомый, чей-то, не родной, ты ближе всех, ты рядом был со мной. И ты не утешал меня. Ночами, когда, как все, утратив радость слез, от горя корчась, я почти мычала, ни рук моих не гладил, ни волос. Ты сам, без просьб, как будто б стал на страже глухого отчужденья моего; ты не коснулся ревностью его и не нарушил нежностию даже. Ты просто мне глоток воды горячей давал с утра, и хлеба, и тетрадь и заставлял писать для передачи: ты просто не давал мне умирать… Не знаю — как, но я на дне страданья, о мертвом счастье бредя, о тепле, открыла вдруг, что ты — мое желанье, последнее желанье на земле. Я так хочу. Я так хочу сама. Пускай, озлясь, грозится мне зима, что радости вместить уже не сможет остаток жизни — мстительная кожа,— я так хочу. Пускай сойдет на нет: мне мерзок своеволия запрет. Я даже пела что-то в этот вечер, почти забытое, у огонька, цветным платком плотней укрыла плечи и темный рот подкрасила слегка. В тот самый день сказал ты мне смущаясь: — А все считают, ты — моя жена…— И люди нас не попрекнули счастьем в том городе, где бредила война. V Мы жили высоко — седьмой этаж. Отсюда был далёко виден город. Он обгоревший, тихий был и гордый, пустынный был и весь, до пепла,— наш. А мы ходили в Летний по грибы, где, как в бору, кукушка куковала. Возили реже мертвых. Но гробы не появлялись: сил недоставало на этот древний горестный обряд. О нем забыл блокадный Ленинград. И первый гроб, обитый кумачом, проехавший на катафалке красном, обрадовал людей: нам стало ясно, что к жизни возвращаемся и мы из недр нечеловеческой зимы. О нет, я не кощунствую! Так было! Нам все о жизни яростно твердило, и, точно дар торжественный,— для нас все на земле явилось в первый раз. И солнце мы впервые увидали, и с наших крыш, постов сторожевых,— Большой Земли мерцающие дали в румяных зорях, в дымке синевы. До стона, до озноба, до восторга мы вглядывались в эту синеву… Прекрасная! Нельзя тебя отторгнуть. Ты — это жизнь. Ты есть — и я живу. …Я помню час, когда, толкнув рукой окошко, перекрещенное слепо, я в одичавший зимний угол свой впустила полднем дышащее небо. Я отойти не смела от окна! Слепорожденный в первый день прозренья глядел бы так, с таким же изумленьем на все, что знал под именем «весна»! VI …А в темноте, почти касаясь кровли, всю ночь снаряды бешеные шли, так метров семь над сонной нашей кровью, и, рушились то близко, то вдали. Ты рядом спал, как спал весь город — камнем, сменясь с дежурства. Мы с утра в бою… Как страшно мне. Услышав свист, руками я прикрываю голову твою. Невольный жест, напрасный — знаю, знаю… А ночь светла. И над лицом твоим с тысячелетней нежностью склоняясь, я тороплюсь налюбоваться им. Я тороплюсь, я знаю, что сосчитан свиданья срок. Разлука настает. Но ты не знай… Спи под моей защитой, солдат уставший, муж, дитя мое… Три выстрела — три грохота подряд. Поблизости… Пока не в наш квадрат… …А рядом, в изголовье надо мною, охапка веток, полная весною,— ты с фронта, из Рыбацкого, принес… Как пахнут листья, господи, — до слез! Так ты вернулась, встала в изголовье, о молодость… твой запах узнаю. Сплети ж с моей сегодняшней любовью всю чистоту и трепетность твою, верни мне все… Свистит. Опять фугас! Сюда идет… Враг обнаружил нас, засек, нашел, сюда кладет снаряды, невидимый, нацелился в упор откуда-то из гатчинского сада, от царскосельских дремлющих озер,— сюда идет… В ночной молочной дымке я узнаю, безносый невидимка, тебя. Ты приходил ко мне зимой. Свистишь? Свисти. Я принимаю бой. Ты утопить хотел меня в отеке. Ты до костей обтягивал мне щеки. Ты мне глаза мои вдавил в глазницы, ты зубы мне расшатывал во рту, ты гнал меня в подвалы, в темноту, под свод психиатрической больницы… Но меж развалин горестных и дымных, в ожогах вся, в рубцах, в крови, в золе, я поднялась, как все,— неистребима, с неистребимой верностью Земле, и здесь, под этой обреченной крышей, нашла возлюбленного своего. Он рядом спит. Он жив. Он мирно дышит. Я ни за что не разбужу его. Что может враг? Разрушить и убить. И только-то? А я могу любить, а мне не счесть души моей богатства, а я затем хочу и буду жить, чтоб всю ее, как дань людскому братству, на жертвенник всемирный положить. Грозишь? Грози. Свисти со всех сторон. Мы победили. Ты приговорен. Обстрел затих. Зарею полон город, сменяются усталые дозоры, на улицах пустынно и светло. Сметают в кучи дворники стекло, и неустанным эхом повторен щемящий, тонкий, шаркающий звон, и радуги бегут по тротуарам в стеклянных брызгах. В городе весна, разбитым камнем пахнет и пожаром, в гранитный берег плещется волна, как сотни лет плескалась. Тишина. …О девочка с вершины Мамисона, что знала ты о счастии? Оно неласково, сурово и бессонно и с гибелью порой сопряжено. Пред ним ничто — веселье. Радость — прах. Пред ним бессилен враг, и тлен, и страх. Оно несет на крыльях лебединых к таким неугасающим вершинам, к столь одиноким, нежным и нагим, что боги позавидовали б им. Я счастлива. И все яснее мне, что я всегда жила для этих дней, для этого жестокого расцвета. И гордости своей не утаю, что рядовым вошла в судьбу твою, мой город, в званье твоего поэта. Не ты ли сам зимой библейски грозной меня к траншеям братским подозвал и, весь окостеневший и бесслезный, своих детей оплакать приказал. И там, где памятников ты не ставил, где счесть не мог, где никого не славил, где снег лежал от зарев розоватый, где выгрызал траншеи экскаватор и динамит на помощь нам, без силы, пришел, чтоб землю вздыбить под могилы, там я приказ твой гордый выполняла… Неся избранье трудное свое, из недр души я стих свой выдирала, не пощадив живую ткань ее… И ясно мне судьбы моей веленье: своим стихом на много лет вперед я к твоему пригвождена виденью, я вмерзла в твой неповторимый лед. …А тот, над кем светло и неустанно мне горевать, печалиться, жалеть, кого прославлю славой безымянной — немою славой, высшей на земле,— ты слит со всем, что больше жизни было мечта, душа, отчизна, бытие,— и для меня везде твоя могила и всюду — воскресение твое. Твердит об этом трубный глас Москвы, когда она, колебля своды ночи, как равных — славит павших и живых и Смерти — смертный приговор пророчит.