В твой день мело, как десять лет назад. Была метель такой же, как в блокаду. До сумерек, без цели, наугад бродила я одна по Сталинграду. До сумерек — до часа твоего. Я даже счастью не отдам его. Но где сказать, что нынче десять лет, как ты погиб?.. Ни друга, ни знакомых… И я тогда пошла на первый свет, возникший в окнах павловского дома. Давным-давно мечтала я о том — к чужим прийти как близкой и любимой. А этот дом — совсем особый дом. И стала вдруг мечта неодолимой. Весь изрубцован, всем народом чтим, весь в надписях, навеки неизменных… Вот возглас гвардии, вот вздох ее нетленный: «Мать Родина! Мы насмерть здесь стоим…» О да, как вздох — как выдох, полный дыма, чернеет букв суровый тесный ряд… Щепоть земли твоей непобедимой берут с собой недаром, Сталинград. И в тот же дом, когда кругом зола еще хранила жар и запах боя, сменив гвардейцев, женщина пришла восстановить гнездо людское. Об этом тоже надписи стоят. Год сорок третий; охрой скупо, сжато начертано: «Дом годен для жилья». И подпись легендарного сержанта. Кто ж там живет и как живет — в постройке, священной для народа навсегда? Что скажут мне наследники героев, как объяснить — зачем пришла сюда? Я, дверь не выбирая, постучала. Меня в прихожей, чуть прибавив света, с привычною улыбкой повстречала старуха, в ватник стеганый одета. «Вы от газеты или от райкома? В наш дом частенько ходят от газет…» И я сказала людям незнакомым: «Я просто к вам. От сердца. Я — поэт». — «Нездешняя?» — «Нет… Я из Ленинграда. Сегодня память мужа моего: он десять лет назад погиб в блокаду…» И вдруг я рассказала про него. И вот в квартире, где гвардейцы бились (тут был КП, и пулемет в окне), приходу моему не удивились, и женщины обрадовались мне. Старуха мне сказала: «Раздевайся, напьемся чаю — вон, уже кипит. А это — внучки, дочки сына Васи, он был под Севастополем убит. А Миша — под Японией…» Старуха уже не плакала о сыновьях: в ней скорбь жила бессрочно, немо, глухо, как кровь и как дыханье,— как моя. Она гордилась только тем, что внучек из-под огня сумела увезти. «А старшая стишки на память учит и тоже сочиняет их… Прочти!» И рыженькая девочка с волненьем прочла стихи, сбиваясь второпях, о том, чем грезит это поколенье,— о парусе, белеющем в степях. Здесь жили рядовые сталинградцы: те, кто за Тракторный держали бой, и те, кто знали боль эвакуации и возвратились первыми домой… Жилось пока что трудно: донимала квартирных неполадок маета. То свет погас, то вдруг воды не стало, и, что скрывать,— томила теснота. И, говоря то с лаской, то со смехом, что каждый, здесь прописанный,- герой, жильцы уже мечтали — переехать в дома, что рядом поднял Гидрострой. С КП, из окон маленькой квартиры, нам даже видно было, как плыла над возникавшей улицею Мира в огнях и вьюге — узкая стрела. «А к нам недавно немки прилетали,— сказала тихо женщина одна,— подарок привозили — планетарий. Там звезды, и планеты, и луна…» «И я пойду взглянуть на эти звезды,— промолвил, брови хмуря, инвалид.— Вот страшно только, вдруг услышу: «Во-оз-дух!» Семья сгорела здесь… Душа болит». И тут ворвался вдруг какой-то парень, крича: «Привет, товарищи! Я к вам… Я — с Карповской… А Дон-то как ударит! И — двинул к Волге!.. Прямо по снегам…» И девочка схватилась за тетрадку и села в угол: видимо, она хотела тотчас написать украдкой стихотворенье «Первая волна»… Здесь не было гвардейцев обороны, но мнилось нам, что общий наш рассказ о будущем, о буднях Волго-Дона они ревниво слушают сейчас. …А дом — он будет памятником. Знамя — огромное, не бархат, но гранит, немеркнущее каменное пламя — его фасад суровый осенит. Но памятника нет героям краше, чем сердце наше, жизнь простая наша, обычнейшая жизнь под этой кровлей, где каждый камень отвоеван кровью, где можно за порогом каждой двери найти доверье за свое доверье и знать, что ты не будешь одинок, покуда в мире есть такой порог…