Дарья Власьевна, соседка, здравствуй. Вот мы встретились с тобой опять. В дни весны желанной ленинградской надо снова нам потолковать. Тихо-тихо. Небо золотое. В этой долгожданной тишине мы пройдем по Невскому с тобою, по былой «опасной стороне». Как истерзаны повсюду стены! Бельма в каждом выбитом окне. Это мы тут прожили без смены целых девятьсот ночей и дней. Мы с тобою танков не взрывали. Мы в чаду обыденных забот безымянные высоты брали,— но на карте нет таких высот. Где помечена твоя крутая лестница, ведущая домой, по которой, с голоду шатаясь, ты ходила с ведрами зимой? Где помечена твоя дорога, по которой десять раз прошла и сама — в пургу, в мороз, в тревогу пятерых на кладбище свезла? Только мы с тобою, мы, соседка, помним наши тяжкие пути. Сами знаем, в картах или в сводках их не перечислить, не найти. А для боли нашей молчаливой, для ранений — скрытых, не простых — не хватило б на земле нашивок, ни малиновых, ни золотых. На груди, над сердцем опаленным, за войну принявшим столько ран, лишь медаль на ленточке зеленой, бережно укрытой в целлофан. Вот она — святая память наша, сбереженная на все века… Что ж ты плачешь, что ты, тетя Даша? Нам еще нельзя с тобой пока. Дарья Власьевна, не мы, так кто же отчий дом к победе приберет? Кто ребятам-сиротам поможет, юным вдовам слезы оботрет? Это нам с тобой, хлебнувшим горя, чьи-то души греть и утешать. Нам, отдавшим все за этот город,— поднимать его и украшать. Нам, не позабыв о старых бедах, сотни новых вынести забот, чтоб сынов, когда придут с победой, хлебом-солью встретить у ворот. Дарья Власьевна, нам много дела, точно под воскресный день в дому. Ты в беде сберечь его сумела, ты и счастие вернешь ему. Счастие извечное людское, что в бреду, в крови, во мгле боев сберегло и вынесло простое сердце материнское твое.