I Пыль над Питером стояла, Будто город дворник мел. От Финляндского вокзала Дачный поезд отошел. Закоулочки невзрачные, Крик торговцев городских И цветные платья дачные Петербургских щеголих. В переулках мало зелени. Поглядишь, — невдалеке Меж домами, как в расселине, Дремлет дачник в гамаке. Но сильнее веет хвойною Крепкой свежестью в окно. С косогора сосны стройные Смотрят вниз на полотно. Вот и Парголово. Здание Неприметное на взгляд. Таратайки в ожидании Чинно выстроились в ряд. Не извозчик с тощей клячею Ждет у станции господ. Тот, кто сам владеет дачею, Возит с поезда народ. Гонит мерина саврасого Мимо сосен и берез — — Далеко ли дача Стасова? — Задаю ему вопрос. Кто не знает седовласого Старика-богатыря! Только дачи нет у Стасова, Откровенно говоря. — Вы племянник или внук его? — Нет, знакомый. — Ну, так вот. Он на даче у Безрукова Лето каждое живет. Человек, видать, заслуженный. Каждый день к нему друзья Ездят в дом к обеду, к ужину, А Безруков — это я! II Сосновый двухэтажный дом. Стеклянная терраса. Здесь наверху, перед окном, Сидит и пишет Стасов. Громит он недругов в статье, Ударов не жалея, — Хотя на отдыхе, в семье Нет старика добрее. Дождь барабанит в тишине По зелени садовой. А он племянницам и мне Читает вслух Толстого. Или в гостиной, усадив Кого-нибудь за ноты, Знакомый слушает мотив Из «Арагонской хоты». Во дни рождений, именин На стасовском рояле Когда-то Римский, Бородин И Мусоргский играли. Тревожил грузный Глазунов Всю ширь клавиатуры, И петь весь вечер был готов Под шум деревьев и кустов Шаляпин белокурый. Сосновый двухэтажный дом, Что выстроил Безруков, В иные дни вмещал с трудом Такую бурю звуков. Открыты были окна в сад И в полевые дали. И все соседи — стар и млад — Под окнами стояли. Вечерний свежий шум берез Был слышен в перерывах, Да раздавался скрип колес Пролеток говорливых. Шумел на улице раек — Под окнами, у двери. А тот, над кем был потолок, Был в ложе иль в партере. Сидела публика кружком, А у рояля Стасов Стоял, узорным кушаком Рубаху подпоясав. Смотрел он из-под крупных век, Восторжен и неистов… Он прожил долгий, бурный век. Родился этот человек В эпоху декабристов. Он никогда не отступал В неравном поединке. Он за «Руслана» воевал С гонителями Глинки. Могучей кучки атаман, Всегда готовый к спорам, С врагом он бился, как Руслан С коварным Черномором. Он был рожден на белый свет, Когда войны великой след Был свеж в душе народа: Прошло всего двенадцать лет С двенадцатого года. При этой жизни в даль и глушь Был сослан цвет России. При ней страницы «Мертвых душ» Печатались впервые. Ей рубежами служат две Немеркнущие даты — Год двадцать пятый на Неве И год девятьсот пятый. III Публичная библиотека… Щитами огорожен стол Перед окном. Почти полвека Владимир Стасов здесь провел. Осанистый, в сюртук одетый, Сидит он за столом своим. Стеной петровские портреты Стоят на страже перед ним. Вот бюст Петра. Вот вся фигура. Внизу латинские слова О том, что тиснута гравюра В такой-то год от рождества. Вот на коне перед сенатом Застыл он, обращен к Неве, В плаще широком и крылатом, С венком на гордой голове. Спокоен лик его недвижный, Но столько в нем таится сил, Что этот зал палаты книжной Он в бранный лагерь превратил. Недаром меж бессчетных полок, Похожих на рельефы гор, Поэт, историк, археолог Ведут ожесточенный спор. И, убеленный сединами, Хранитель этих тысяч книг Воюет, боевое знамя Не опуская ни на миг. Сейчас он прочитал газету И так на критика сердит, Что всем пришедшим по секрету Об этом громко говорит. Вокруг стола стоит ограда — Щиты с портретами Петра. Но за ограду без доклада Народ является с утра. Тут и художник с целой шапкой Задорно вьющихся волос, И композитор с толстой папкой: Сюда он оперу принес. Но гаснет в небе цвет медовый Холодной питерской зари. Внизу — на Невском, на Садовой Заговорили фонари. И Стасов, бодрый и веселый, Как зимний день седоволос, В старинной шубе длиннополой Выходит в сумрак, на мороз. Пешком доходит до Фонтанки И, поглядев на лед реки, Садится, не торгуясь, в санки И долго едет на Пески. Скользят по Невскому полозья. В домах зажегся робкий свет. И лихо пляшут на морозе Мальчишки с кипами газет. Бежит седая лошаденка, Бросая снег из-под копыт. А замороженная конка На перекрестке ей грозит. Но слышен бас: «Правей, разиня!» И два могучих рысака В блестящей сбруе, в сетке синей Взметают снега облака. Ворча: «Куда вас носит, леших!» — Извозчик убавляет рысь. И тут же сам орет на пеших: «Чего заснул? Поберегись!» Просторы Невского покинув, Он едет улицей немой, Где двери редких магазинов Скрежещут яростно зимой. Но вот подъезд большого дома. Выходит из саней седок, Идет по лестнице знакомой И сильно дергает звонок. Проехавшись по первопутку, Он стал румяней и бодрей И, как всегда, встречает шуткой Своих домашних у дверей. Ложится в тесном кабинете На узкий дедовский диван. Но сна не любит он, как дети, — Неугомонный великан… * * * За много месяцев до смерти Прослушав реквием в концерте, Он мне сказал, что умирать Он не согласен. Так ребенок На близких сердится спросонок, Когда ему отец и мать Напомнят, что пора в кровать. Хотел он жить и слушать Баха, И Глинку, и Бородина И ставить в тот же ряд без страха Неведомые имена. Полвека нет его на свете, Но он такой прорезал путь, Что, вспомнив прошлое столетье, Нельзя его не помянуть.